В старом Китае - Василий Михайлович Алексеев

в его проповедь, но зато были им своеобразно редактированы, — попросту сокращены. То, что было отброшено Конфуцием как ненужное, отошло неизвестно куда, вернее всего, опять в предание, но уже апокрифическое, и воскресло вновь уже значительно позднее.

В «Писании» («Шу») лапидарным архаичным языком повествуется о первых (по счету Конфуция) государях Китая — основателях культуры и цивилизации. Так, Конфуций начинает свой сборник с императора Яо, царствовавшего сто лет, основавшего династию, но в преемники свои избравшего Шуня, как самого достойного, а не одного из своих многочисленных сыновей.

Государь Вэнь-ван основал культуру, проповедником которой явился Конфуций. Все они — образцы для подражания, люди, против которых история не знает упреков. Это «люди без щелей» (без сучка и без задоринки), люди неукоснительной прямоты.

Архаичный, порой тяжеловесный, порой ритмический текст «Шу» вообще состоит не столько из фактов и описаний, сколько из речей этих героев-культуротворцев. В книге этой, отредактированной Конфуцием, содержится целостное мировоззрение, тесно связанное с идеей государства, и наивное оправдание неизбежно вытекающих отсюда компромиссов. Мораль, а главное, идея сверхчеловека, повелевающего людьми в силу своей лучезарной доблести, составляют ее основу, которую Конфуций распространил и на всю последующую историографию, занимающуюся государем и его министрами более всего прочего.

Расправившись с текстом «Писаний» и окружив его идеалом старины, вещающей издалека непререкаемые истины, Конфуций сам стал творить историю на новых началах.

Издавна при дворах влиятельных государей состояли придворные астрологи, совмещавшие свое амплуа с амплуа историографов. Они должны были записывать дела государя и всей его придворной жизни вкупе с течением светил и метеорологическими явлениями. Ко времени Конфуция у удельных князей накопилось порядочно материалов подобного сорта. На этом материале и решил Конфуций дать людям урок писания истории.

Он взял хронику придворного историка в своем родном уделе Лу, которая в силу этого была окружена еще и местной традицией, помогающей восстановить потерянное, недомолвленное или искаженное.

Таким коррективом явились собранные Конфуцием народные песни, притчи, оды, предания. Народ — это стихия, он не кривит душой, и если правитель плох, то его ругают, хорош — хвалят. Все это отражается в народной поэзии и должно служить в назидание князю. Кроме того, удел Лу был одним из старейших уделов и хроника его представляла поэтому особенно большой интерес.

И вот Конфуций, взяв сухую хронику, перечисляющую визиты одного князя к другому, затмения солнца и луны, войны, убийства, свадьбы князей и прочий скудный репертуар сведений, внимательно рассмотрел буквально каждое слово этой сухой регистратуры и придал ему значение рокового приговора, при этом Конфуций руководствовался следующим рассуждением, легшим затем в основу всей китайской историографии. Истинные в своей основе вещи порождают в хаотическом своем развитии всяческие искажения. Слово под давлением меняющихся обстоятельств начинает значить совсем не то, что ему значить полагается. Люди начинают играть большими словами и связанными с ними понятиями, все более и более отклоняясь от исходной и исконной истины вещей. Если это так, то правильно ли о чем-либо вообще серьезно говорить не восстановив утраченную истину? И правильно ли, тем более судить людей, не употребляя слова в их подлинном значении? Конечно, неправильно, и если это так, то прежде чем судить людей или даже просто описывать их былые поступки, надо заняться «выпрямлением» отклонившихся от истины «имен». Так, например, в хронике, дошедшей до нас, стоит слово ша в значении убить: такой-то убил такого-то. Однако я дознал, что это не только скажем брат убил брата, но брат-подданный убил своего брата-государя. Дело в корне меняется, ибо преступление против жизни государя есть то же, что преступление против жизни отца, — непростительное ни при каких обстоятельствах. Нужно, следовательно, употребить не слово ша, а слово ши — «убил государя». Однако, скажут мне в некоторых случаях, — убил не он, а такой-то. А я скажу: он подослал убийцу или хотя бы не принял мер против преступления. Значит, это он убил и я пишу вопреки факту: такой-то убил государя — вина непрощаемая!

Таким путем я восстанавливаю слова и в них истину вещей, при которой факт есть лишь величина переменная: сегодня люди боятся и называют вещи так; завтра перестанут бояться и назовут вещи этак, историк же — «человек чести и благородства» — во всем следует прямому пути истины.

Переделав таким образом весь текст летописи, Конфуций преподал своим ученикам этот свой стиль — приговор. Весь текст, снабженный обширными примечаниями Конфуция, дошел до нас уже в косвенной традиции его учеников и школы. Во всем этом материале нетрудно усмотреть все характерные черты «Писания» — («Шу»): речи героев и реплики «человека чести» — сиречь самого диктовавшего и затем писавшего — составляют существенную основу всего текста, превращенного в стилистически обработанный материал.

Влияние этого приема было огромно, и в сущности вся дальнейшая китайская историография есть не что иное, как прямое развитие начал, преподанных Конфуцием. Официальным историям этот метод был удобен: он казнил все предыдущее, вставал на защиту монархии, но сам находился вместе с головами историков под контролем власти.

Сыма Цянь — первый настоящий историк Китая, обнявший уже не только предание или хронику какого-то удела, а всю историю Китая от периода отдаленной древности, заявляет прямо и решительно, что он продолжает мысль и стиль Конфуция, преклоняясь перед ним, как пред «учителем на веки веков». Сыма Цянь же сам стал основателем историографического жанра и тоже «на веки веков», — во всяком случае на добрых две тысячи лет, ибо всех последующих историков правильнее всего принимать за «Сыма Цяней варианты».

Сыма Цянь исчерпал в своем повествовании всю древность. Оставалось его продолжить по частям. Эти части совпадали в силу конфуцианской традиции с появлением новой династии. Отсюда происхождение знаменитых китайских династийных историй. Все это, как я уже сказал, варианты Сыма Цяня, продолжать дело которого и самый стиль его письма считалось официальным приличием: каждая династия считала своим долгом писать историю своей предшественницы под Сыма Цяня.

Таким образом, в основу всей китайской историографии лег созданный Конфуцием и унаследованный Сыма Цянем идеалистический субъективный критицизм, молчаливо выбрасывающий все недостойное (одно из двух: или данный поступок заслуживает похвалы, или порицания; обо всем прочем говорить не стоит).

Нельзя, однако, думать, что в Китае не было оппозиции этому влиянию конфуцианских идей. Уже в Сыма Цяне видна весьма заметная двойственность, и его как историка никак нельзя определенно отнести только к конфуцианцам. Историческая истина заключена для него не столько в самом факте (как бы ни было «выправлено имя» этого факта), сколько в силах, управляющих им (т. е. в