Симметрия желаний - Эшколь Нево

остаться, – сказал я и тут же пожалел о своих словах. До чего было бы приятно не заметить его намека. Пусть помучается!

– Спасибо, Baba, – сказал Черчилль.

Я постелил ему простыню. Взбил подушку. Принес одеяло, хотя было не холодно. В первые месяцы в Тель-Авиве я останавливался у Черчилля, и он всегда давал мне одеяло и говорил: «Так уютней». Включил ему спортивный канал и показал, где какие кнопки на пульте.

– А что за матч? Англия с Грецией? – спросил Черчилль, указывая на экран.

– Отборочный турнир чемпионата мира.

– Как, уже?

– Конечно, ты что? Чемпионат через десять месяцев.

– А где?

– В Японии и в Корее. В двух странах одновременно.

– Серьезно? Ну, я совсем выпал из реальности. Погоди, а у нас-то как дела? Израиль проходит?

– Решающая игра на следующей неделе – играем против Австрии. Если победим, попадем в стыковые матчи.

– А если победим в стыковом матче?

– Пройдем в чемпионат.

* * *

Ближе к утру я встал в туалет и по дороге обратно заглянул в гостиную. Черчилль сидел на диване с закрытыми глазами. Он засунул палец в правое ухо и во сне быстро двигал им туда-сюда, проникая все глубже. С этой его привычкой я познакомился в самые неудачные дни нашей поездки по Латинской Америке, в те пару недель, когда мы не встретили ни одного нового человека, который укрепил бы Черчилля в сознании собственной значимости. Но тогда этот ритуал продолжался всего несколько секунд – ровно столько, сколько требуется, чтобы прочистить ухо. Сейчас Черчилль проталкивал палец все глубже, будто пытался в трансе очистить не только ухо, но и душу. Мне показалось, что еще минута – и он порвет себе барабанную перепонку. Было очевидно, что он причиняет себе сильную боль. Со времени нашей поездки я помнил, что достаточно громко окликнуть Черчилля по имени, и он откроет глаза и прекратит ковыряться в ухе, но я не был уверен, стоит ли сейчас нарушать это его занятие. Может, ему от него легче? Может, ему хочется причинять себе боль?[29]

Я стоял рядом, пока Черчилль не закончил терзать и второе ухо; убедился, что он лег, и вернулся к себе в спальню.

Все следующие дни Черчилль не вставал с дивана. Он смотрел футбол, приговаривая, что в прокуратуре его все равно никто не ждет, а смотреть футбол – это единственное, чем он сейчас способен заниматься (однажды я застал его за бесконечным просмотром повтора одного и того же выпуска спортивных новостей).

Иногда он звал меня поглядеть на особенно позорную ошибку арбитра (Черчилль с нетерпением ждал таких ошибок и наслаждался ими не меньше, а то и больше, чем голами). Иногда он пробовал дозвониться до Яары, но безуспешно. Она не отвечала ни по домашнему номеру, ни по мобильному; если он звонил ей на работу, секретарша говорила, что она на совещании; каждый раз его лицо искажала судорога боли, пробегавшая от щек к ушам. Но со мной он это не обсуждал.

Всю ту неделю, что он у меня жил, мы вообще не говорили о Яаре. Вместо этого – будто и не прошло семи лет – мы вернулись к неспешным ленивым беседам, какие вели в конце долгой поездки по Латинской Америке. Когда путешествуешь с кем-то не один месяц, зажатость, характерная для обычного общения, исчезает, и оно обретает особую свободу. Мы понимали друг друга с полуслова. Часто просто с удовольствием молчали. Иногда совершенно случайно всплывала новая тема для разговора. Так же было и в те дни, когда я приютил у себя Черчилля. Мы много играли в шахматы (я всегда выигрывал) и рассматривали фотоальбомы из латиноамериканской поездки. Мне пришлось вспомнить о кое-каких его ужасных привычках: не закручивать колпачок на пузырьке шампуня, ставить на стол чашку без блюдца (чего я не выношу, и ему это было прекрасно известно), небрежно мыть посуду, оставляя на тарелках следы присохшей еды. С другой стороны, я вспомнил о его прирожденной щедрости (обосновавшись у меня, Черчилль уже на следующий день заказал по телефону огромное количество продуктов и каждый вечер устраивал нам настоящий пир), и я снова наслаждался его трогательным искренним любопытством. Черчиллю было интересно, над чем я сейчас работаю, и я рассказал, что перевожу статью оксфордского профессора, который изучил программы всех крупных политических партий, участвовавших в недавних выборах в Западной Европе, и сравнил их с политикой правительств, сформированных после выборов. Он пришел к удивительному выводу: в значительном числе случаев победившая партия в конечном счете пункт за пунктом претворяла в жизнь программу проигравшей партии. Черчилль не поверил, и я привел ему несколько позаимствованных у профессора удивительных примеров из политической жизни Италии и Германии, после чего мы задумались, работает ли эта модель в Израиле. И согласились, что, с одной стороны, да, работает, ведь именно Менахем Бегин заключил мир с Египтом, но с другой стороны, если модель заслуживает доверия, то Ариэль Шарон, победивший на последних выборах, должен в ближайшие годы реализовать программу Израильской партии труда, которая выступает за вывод войск из Газы, а это уже из области фантастики. Позже Черчилль, демонстрируя неприкрытый энтузиазм, помог мне перевести статью, посвященную юридическим аспектам, отраженным в творчестве Шекспира вообще и в пьесе «Гамлет» в частности. Пока он шарил в интернете, уточняя значение какого-то понятия, а я заваривал нам травяной чай – потому что в ту неделю Черчилль только его и пил, – мне подумалось, что Черчилль – единственный из моих друзей, с кем я могу вести осмысленную беседу о Шекспире, и что это редкая удача – сражаться с досадными переводческими сомнениями не в одиночку. Например, как правильно перевести встретившееся в одном из текстов слово changeability – как «стремление к изменению»? Или как «способность к изменению»? Или, как предложил Черчилль, – «вариабельность» или «переменчивость»?

* * *

Всю ту неделю мы почти безвылазно сидели дома. Я вообще из тех, кто предпочитает читать еженедельник «Городская мышь», а не посещать мероприятия, о которых в нем пишут. Что до Черчилля, то он просто боялся выходить на улицу.

Он рассказал мне, что с тех пор, как вся эта история попала в газеты, его преследует пресса, особенно – судебный обозреватель главного телеканала.

– Я объясняю ей, что больше не хочу давать интервью, но она упорно звонит мне по семь раз на дню, – жаловался он и просил смотреть в глазок, если кто-нибудь постучит ко мне в дверь, потому что «эта пиявка может и сюда заявиться».

– А как