Белеет парус одинокий - Валентин Катаев

От них некуда было спрятаться: все парадные и ворота былинаглухо заперты и охранялись нарядами войск и полиции. Каждый переулокпредставлял собой ловушку.

Остатки рассеянных демонстраций бежали врассыпную, кудаглаза глядят, без всякой надежды на спасение. Казаки настигали их и рубилипоодиночке.

На Малой Арнаутской мимо мальчиков посредине мостовойпробежал кривоногий человек без пальто и шапки. Он держал под мышкой палку скрасным флагом. Это был хозяин тира. Он бежал, прихрамывая и виляя, бросаясь тотуда, то сюда.

Может быть, в другое время это могло бы вызвать в мальчикахудивление, но сейчас это вызывало только ужас.

Через каждые десять шагов Иосиф Карлович поворачивал назадстрашно бледное, истерзанное лицо с безумными глазами. За ним дробной рысьюмчались два донца.

Звонко выворачивались подковы, высекая из гранитной мостовойискры, бледные при дневном свете.

Через минуту Иосиф Карлович оказался уже между лошадьми. Онпропустил их, увернулся и, бросившись в сторону, схватился за ручку парадного.

Дверь была заперта. Он рвал ее с отчаянием, он бил в нее изовсех сил ногами, ломился плечом. Дверь не поддавалась. Казаки повернули лошадейи въехали на тротуар.

Иосиф Карлович сгорбился, наклонил голову и обеими рукамиприжал к груди флаг. Блеснула шашка. Спина покачнулась. Пиджак лопнул наискось.Хозяин тира дернулся и повернулся.

На один миг мелькнуло его искаженное болью лицо с косоподрубленными бачками.

– Негодяи! Сатрапы! Палачи! – страстно закричал он на всюулицу. – Долой самодержавие!

Но в тот же миг – резко и одновременно – блеснули две шашки.Он упал, продолжая прижимать знамя к раскрытой волосатой груди с синейтатуировкой.

Один из донцов наклонился над ним и что-то сделал.

Через минуту оба казака мчались дальше, волоча за собой на веревкетело человека, оставлявшее на мертвенно-серой мостовой длинный красный,удивительно яркий след.

Из переулка хлынула толпа и разъединила мальчиков.

В этот день Петя потерял всякое представление о времени.Когда он наконец добрался домой, ему показалось, что уже сумерки, а на самомделе не было еще и двух часов.

В районе Куликова поля и штаба все было тихо, спокойно.События в городе доходили сюда в виде слухов и отдаленных выстрелов. Но кслухам и выстрелам давно уже привыкли.

Низкое, почти черное небо дышало крепким холодом недалекогоснега. В такую пору вечер начинается с утра. В мутном, синеватом воздухе ужепролетело несколько совсем маленьких снежинок. Но твердая земля все еще быласовершенно черной, без единой сединки.

Петя вошел через черный ход, сбросил пустой ранец в кухне иосторожно пробрался в детскую. Но было так рано, что о мальчике еще и неначинали беспокоиться.

Петя увидел тихие, спокойные комнаты, услышал почтибесшумный зуд разогнанной швейной машинки, ощутил запах кипящего борща, и вдругему захотелось броситься папе на шею, прижаться щекой к сюртуку, заплакать ирассказать все.

Но это чувство возникло в потрясенной душе мальчика лишь намиг, тотчас уступив место другому, новому – сдержанному и молчаливому чувствуответственности и тайны. Первый раз в жизни мальчик просто и серьезно, всемсердцем, понял, что в жизни есть такие вещи, о которых не следует говорить дажесамым родным и любимым людям, а знать про себя и молчать, как бы это ни былотрудно.

Отец качался в качалке, заложив за голову руки и сбросивпенсне. Петя прошел и уселся рядом на стуле, чинно сложив на коленях руки.

– Ну что, сынок, скучно ничего не делать? Ничего, поскучай.Скоро все уляжется, в учебных заведениях опять начнутся занятия. Пойдешь вгимназию. Нахватаешь двоек. Легче станет на сердце.

И он улыбнулся своей милой, близорукой улыбкой.

В кухне хлопнула дверь, по коридору быстро застучали шаги.На пороге столовой появилась Дуня. Она бессильно прислонилась к дверномукосяку, тесно прижимая руки к груди.

– Ой, барин…

Больше она не могла выговорить ни слова.

Дуня трудно и часто дышала, глотая воздух полуоткрытым ртом.Из-под сбившегося платка на небывало бледное лицо упала прядь волос с повисшейшпилькой.

За последнее время в доме привыкли к ее неожиданнымвторжениям. Почти каждый день она сообщала какую-нибудь городскую новость. Но наэтот раз ее безумные глаза, за, судорожное дыхание, весь ее невменяемый видговорили, что произошло нечто из ряда вон выходящее, ужасное. Она внесла ссобой такую темную, такую зловещую тишину, что показалось, будто часы защелкалив десять раз громче, а в окна вставили серые стекла. Стук швейной машинкитотчас оборвался. Тетя вбежала, приложив пальцы к вискам с лазурными жилками:

– Что?.. Что случилось?..

Дуня молчала, беззвучно шевеля губами.

– На Канатной евреев бьют, – наконец выговорила она еле слышно,– погром…

– Не может быть! – вскрикнула тетя и села на стул, держасьза сердце.

– Чтоб мне пропасть! Чисто все еврейские лавочки разбивают.Комод со второго этажа выбросили на мостовую. Через минут десять до нас дойдут.

Отец вскочил бледный, с трясущейся челюстью, силясь надетьнепослушной рукой пенсне.

– Да что ж это, господи!

Он поднял глаза к иконе и дважды перекрестился.

Дуня приняла это за некий знак. Она очнулась, полезла настул и стала порывисто снимать икону.

– Что вы делаете, Дуня?

Но она, не отвечая, уже бегала по комнате, собирая иконы.Она суетливо расставляла их на подоконниках лицом на улицу и подкладывала подних стопки книг, коробки, цибики из-под чаю, – все, что попадалось под руку.Отец растерянно следил за ней:

– Я не понимаю… Что вы хотите?

– Ой, барин, да как же? – испуганно бормотала она. – Да какже? Разбивают евреев… А русских не трогают… У кого на окнах иконы – до тех незаходят!

Вдруг лицо отца исказилось.

– Не смейте! – закричал он высоким, срывающимся голосом иначал изо всех сил дробно стучать кулаком по столу. – Не смейте… Я вамзапрещаю!.. Слышите? Сию же минуту прекратите… Иконы существуют не для этого…Это… это кощунство… Сейчас же…