Византия в эпоху иконоборчества - Алексей Величко

«Желая содействием своим уврачевать и это зло, я немедленно собрал всех вас», — говорил в своей речи св. Константин I Великий[374]. Попытка перехватить эту инициативу со стороны св. Кирилла Александрийского вызвала немедленную (и, конечно, негативную) реакцию другого императора — св. Феодосия II Младшего: «Почему ты, миновав нас, которые, как тебе известно, очень заботимся о благочестии, и священные лица всех мест, собрание которых могло бы удобно разрешить недоумения, произвел сам собой смятение и разделение в церквах?»[375] И эти примеры характерны для каждого из Вселенских Соборов без исключения.

Правоспособность царя выступать главным защитником веры (что, очевидно, налагало на него соответствующие права по вмешательству в споры, связанные с религией, и вообще в дела Церкви) не подвергалась никакому сомнению со стороны современников. В целом границы полномочий представлялись настолько ясными и для священноначалия, и для императоров, что не требовали специальной правовой регламентации. Несколько исключений из первых веков государственной Церкви составляли западные и африканские Соборы (Ариминский в 359 г. и Карфагенский в 399 г.), которые не были приняты василевсами. Император Гонорий даже напомнил отцам Карфагенского собора, что рассуждения по вопросам судопроизводства над клириками, отмены языческих праздников и тому подобное выходят за пределы епископской компетенции.

Поэтому императоры, глубоко чувствующие свою ответственность перед Богом за чистоту Вероучения, всегда считали своим долгом (и лишь потом правом) вмешиваться в догматические споры по мере их возникновения. Причем не формально, а содержательно. Многочисленные примеры на этот счет были приведены нами ранее в соответствующих главах.

Нельзя, конечно, сказать, что границы полномочий иерархов и императоров носили статичный характер. Изменялась и Римская империя, и внешние условия ее существования, что не могло не отразиться на тех тенденциях, которые периодически проявлялись во взаимоотношениях между церковной иерархией и императорской властью. Различное положение священноначалия в византийском обществе, характер отношений архиереев и царей, авторитет и влияние отдельных лиц на социально-политические события обуславливались реальным положением дел, проблематикой внешней и внутренней жизни и личностями царей и патриархов.

Однако при всех изменениях постоянным и неизменным оставалось главное — для императора Церковь и ее органы управления являлись с точки зрения права и политики такими же органами Римской империи, как и иные. И сами Вселенские Соборы прежде всего были органами императора, государственными учреждениями[376], подчиненными воле монарха. Через них цари осуществляли свое влияние на Церковь и посредством их охраняли единство Церкви[377].

Безусловно, ни о каком обожествлении императоров, на пример языческих царей, в данном случае говорить нельзя. Для Церкви самый могущественный император являлся одним из рабов Божьих, ее чадом, которому она через Таинство Крещения дала возможность войти в общество христиан, через Таинство исповедания грехов освобождала от их тяжести, и которого она провожала в последний путь. Как самодержавный, Богом поставленный владыка и земной глава Церкви, император, тем не менее, никогда, даже претендуя на епископское достоинство, не дерзал на совершение таинства Евхаристии. Всегда оставался последний рубеж, не допускающий крайности. С одной стороны, «божественное право» и апостольские прерогативы епископата, на которые не могли претендовать цари, даже если их самих признавали равноапостольными. С другой, правовые и государственные традиции, согласно которым царь являлся наместником Бога на земле, тем лицом, чьими руками Господь вершит правосудие, хранит Веру и управляет Империей.

IV

Этим «врастанием» Церкви в Римскую империю, этим «симфоническим» единством и объясняется внешняя правовая «неразбериха» в деятельности Вселенских Соборов. Но этим же обстоятельством она и снимается. Войдя в Римскую империю, Церковь восприняла ее жизнь, постепенно наполняя языческие правовые и политические формы и институты новым светом христианского идеала. Применительно к праву понятно, что в противном случае изначально возникли бы две конкурирующие правовые системы: имперского законодательства, отвергаемого Церковью, и еще весьма слабого, едва ли системного, но уже замкнувшегося в себе канонического права. Был бы такой «союз» пригоден для обновления мира? Представляется, ответ здесь очевиден.

Вполне естественно в начале появления государственной Церкви, когда языческое римское право действовало практически повсеместно, клир и власть, имея перед собой единую цель — христианское обновление мира, использовали те формы, которые были уже признаны в политическом быту. И канонические правила, присущие Церкви до IV века, отнюдь не вступали в конфронтацию с давно апробированными правовыми и политическими традициями Римской державы. Они срослись с ними, обретая необходимую правовую форму для своего дальнейшего развития, одновременно создавая новое право — римо-византийское, позднее ставшее основой европейского права.

Последовательное закрепление христианства в качестве государственной религии Византийской империи вызвало к жизни множество новых правовых институтов, соединивших в себе древние римские формы и понятия, но уже с качественно иным содержанием. Например, по древней, еще языческой традиции собственниками храмов в римском праве признавались боги. Древние христиане не видели ничего дурного в том, чтобы воспринять «старые меха». При императоре св. Юстиниане I Великом все храмы Церкви подпадают под институт res sacrae, и субъектом имущественных прав Церкви законодательно признается сам Господь Иисус Христос. Это, конечно, имело глубокие последствия в части законодательного обеспечения церковной собственности. Вновь народившаяся идея о Собственнике вещи вовсе не отменяла глубокую нравственно-юридическую идею, выразившуюся в институте божественной собственности. Принцип «juris sacri» жил и до св. Юстиниана, и после него, постепенно становясь устойчивой правовой традицией[378].

Новым правом, опять же на основе древних римских воззрений, были законодательно урегулированы все наиболее значимые аспекты богослужения: объекты церковной собственности, священные места, структура Церкви и тому подобное. Как равноправный субъект гражданско-правовых отношений, Церковь получила право приобретать имущество по сделкам с третьими лицами и по завещанию[379].