Восьмая личность - Максин Мей-Фан Чан

— Договорились, — говорю я, набычившись.

* * *

Тик-так.

Снаружи два воробья отдыхают на отливе окна моей спальни. Бесполезные жалюзи подняты и не мешают мне наблюдать за коричневыми мужем и женой, клюющими птичий корм, который я насыпала в желтую чашку. Хотя Дэниел уехал только вчера, я насыпала корма больше, чем обычно, в надежде, что он привлечет больше птиц, которые смогут унять мою тревогу. Я беру с дубового комода свой фотоаппарат. Щелк.

Подлетает еще одна птица, на этот раз зяблик. Щелк. Щелк. Верные воробьи шарахаются в сторону, их преданность друг другу перевешивает желание поесть. Зяблик в одиночестве клюет из желтой чашки, а пухлые воробьи скачут по отливу.

В юности я пришла в восторг, когда узнала, что некоторые виды птиц составляют пару на всю жизнь. Лебеди, голубые сойки, альбатросы, сипухи, скопы, краснохвостые ястребы и красные ара, и это только меньшая часть. Я считала, что это здорово. Их крепкие узы не были похожи на те отношения, с которыми я сталкивалась, и я была в восторге от этих прочных союзов. Заинтересовавшись вопросом моногамии, я в конечном итоге превратила птиц в живой пример верности и общности.

Однако несколько лет спустя я прочитала, что идея верности птиц друг другу не совсем истинна. Для меня моногамия — это всю жизнь оставаться преданным кому-то сексуально, духовно и ментально. С птицами — по-другому. Для птиц моногамия длится всего один сезон гнездования или воспитания птенцов — нашим пернатым друзьям не чужды интрижки. Я представляю своего отца, вспоминаю о его связи с крупье, о слезах Анны, об упаковке «Ксанакса» в ее руке. А еще я представляю Навида и Шона, как они, словно роботы-повесы, спят со всеми подряд и гоняются за каждой юбкой; им плевать на чувства других, их заботят только собственные чувства.

Внезапно встревожившись, я оглядываю свою спальню — люди, которых я снимала в последние несколько месяцев, сливаются с фотографиями незнакомцев, развешанных по стенам цвета магнолии. Моя тревога усиливается. «К нам присоединилось еще больше людей», — думаю я. На стенах гордо красуется наше сообщество защитников, борцов, сторонников и мамочек. Я смотрю на демонстранта из «Черных революционеров Лондона»; на печальную мать, чью пятнадцатилетнюю дочь досрочно выгнали из психиатрического отделения. Дальше работники системы здравоохранения, группы давления и лоббирующие медсестры, все держатся за руки в знак солидарности; Билли на качелях и его мама — в глазах Сандры материнская нежность, которую я надеюсь однажды испытать.

Я смотрю на часы и обнаруживаю, что каким-то образом прошло несколько часов, зяблик улетел, пары воробьев нигде не видно — тик-так. Я беру свой телефон — там два пропущенных звонка и два голосовых сообщения.

«Привет, это Элла, я пригласила няню к Грейс. Мама опять в СМВЛ[28]. Заеду за тобой в районе шести. Люблю тебя». — Щелк.

«Здравствуйте, я звоню из «Глендауна» по поручению Дэниела Розенштайна. Вы могли бы перезвонить мне как…» — Стерто.

«Раннер! — кричу я. — Зачем ты это сделала?»

«Забудь, — говорит она. — Он в отпуске. Не позволяй себя обманывать — ему точно плевать».

Слишком устав от принятого препарата, чтобы спорить, я выхожу на Свет и пролистываю на своем телефоне фотографии, собранные в альбом под названием «Дрессировочный дом», и выгружаю их в свое Облако. Я представляю, как какая-то хищная птица охраняет доказательства, собранные мною и Эллой, и все то, что мы соберем сегодня вечером, когда Элла привезет нас туда.

Я смотрю на фотографии: адрес Тао, одна из спален в Дрессировочном доме. Я знаю, что они полезны, но понимаю, что нам нужно больше. Например, доказательства продажи, отнятые паспорта и фактическая структура. Будет этого достаточно для заведения дела?

«Нам нужно больше этого, — говорит Раннер. — Нам нужны неопровержимые доказательства, что девочки несовершеннолетние».

* * *

Тик-так.

Элла, мучаясь от скуки, падает на кровать. Я замечаю, что на сосновом комоде теперь стоит венецианский трельяж, что у кровати новое изголовье из бархата устричного цвета — это точно такая же ткань, как на обивке барных стульев в «Электре». На стенах Киносъемочной постеры с закатами, котятами и нежными обнаженными телами. Зеркало от пола до потолка закреплено на стене и предназначено для того, чтобы по всем углам отражать все вынужденные действия девочек. Кровать застлана броской атласной простыней цвета слоновой кости, поверх простыни разбросаны плюшевые игрушки и подушки, подчеркивающие девичью невинность. «Милый Санта» написано на одной наклонными веселыми буквами.

Ненавистница бананов отшвыривает Тинкер-Белл подушкой, закидывает голову и хохочет.

Шипение.

— Прекрати! — кричит Пой-Пой. — Tā mā de biâo zi!

Шипение.

Ненавистница бананов медленно приближается к Пой-Пой и хватает ее за «хвост».

— Еще раз обзовешь меня сукой, — предупреждает она, дергая волосы, — и я отрежу тебе этот чертов «хвост».

Она жестом показывает, как будет резать, и Пой-Пой начинает плакать. Я встаю между ними.

— Эй, хватит, — говорю я, и мое тело служит барьером, — пошли есть. Кесси приготовила еду, niúròu miàn.

Ненавистница бананов тычет ладонью мне в лицо и уходит, а Пой-Пой пытается выудить из-под кровати Тинкер-Белл.

Мы обе опускаемся на четвереньки и заглядываем под кровать. Зеленые глаза Тинкер-Белл поблескивают в дальнем углу, как глаза одинокого призрака из прошлой жизни.

— Оставь ее здесь, — говорю я, — она сама выйдет, когда успокоится.

Стоящая позади Пой-Пой Элла что-то произносит одними губами, но я не понимаю. Она указывает на сосновый комод, один ящик которого никто не удосужился задвинуть.

«Подожди», — тоже одними губами говорю я.

— Скажи, Пой-Пой, ты давно здесь живешь? — спрашиваю я, изображая из себя тупицу.

— С лета, — отвечает она, на четвереньках отползая от кровати, — когда за мной приехал Шон.

— Шон? — повторяю я, и мой голос ломается.

— Тот добрый дядя, что работает в ночном клубе. Друг Эми. — Она хихикает.

Мы с Эллой переглядываемся. По моему телу, снизу доверху, как лесной пожар, проносится гневная ревность и напоминает мне о нашей последней ночи вместе — то было шесть недель назад. Шон был в шелковой маске для глаз — он хотел, чтобы отдохнули его хитрые глаза, — и настаивал, чтобы мы спали «валетом»: он инь, я ян. Всю ночь у меня перед лицом маячили его ступни — он не мог заснуть, так как было жарко и тесно. Другими словами, еще один мужчина-ребенок, опасающийся близости. Я боялась, что он ударит меня в лицо, поэтому повернулась к нему спиной, чувствуя себя брошенной после нашего секса, быстрого и без оргазма. Не передать, какой одинокой и пустой я себя чувствовала. И спать совсем не хотелось.