Шоколадный папа - Анна Йоргенсдоттер

Разве он все еще обязан ее утешать?

Вот она, правильная улица с правильным названием, правильный номер дома, но на двери — совершенно неправильно, почему никто до сих пор не заметил, ничего не сказал, почему она сама не увидела? На двери оба имени, вместе: Андреа и Каспер — правильные имена в неправильной комбинации на неправильной двери. Ей не хочется возвращаться туда. Отпирает дверь и ступает в гробовую тишину — Марлон, хотя бы Марлон! Берет на руки, прижимает к себе — Марлон мурлычет, а иначе и не бывает.

В Город Детства, ненадолго: там универмаг «Домус» (через «о»!) и воспоминания о дискотеках в Доме культуры — бутылки со спиртным, спрятанные в клумбах, хмель в голове и в ногах. Вместе с алкоголем Андреа открылся целый безграничный мир, в котором она и смелее, и красивее. Однажды, когда она выкапывала бутылку из клумбы возле Дома культуры, рядом внезапно возник Карл и толпа японцев с фотоаппаратами. Подумать только, как быстро можно протрезветь, если того требуют обстоятельства! Андреа было семнадцать — почти взрослая, — и Карл тоже был под хмельком, но в меру и к месту. Всем японцам обязательно нужно было поздороваться с Андреа, а один даже сфотографировал ее.

— Oh, so you are the daughter.[33]

Если бы у нее не плыло перед глазами от напряжения, она сгорела бы со стыда, стоя посреди клумбы. Незнакомое лицо Карла, блестящие глаза и беззаботная улыбка: гордый отец любимой дочери?

Непонятные воспоминания. Выскакивают из глубин какого-то бессознательного без связи с происходящим — что бы ни происходило.

А происходит вот что: Андреа стоит посреди города, Города Детства, обнимает Марлона и ВСПОМИНАЕТ.

Воспоминаний слишком много. Светит солнце. Клумбы в парке с фонтаном сияют многоцветьем — выходит слишком ярко, некрасиво. Не зная, на чем остановить взгляд, пытаешься смотреть на все цвета сразу, и тогда они исчезают. Снова центрифуга. Если бы воспоминаний было меньше, было бы легче оставить прошлое позади, выдержать, выстоять.

Андреа смотрит на город. Люди проходят мимо. В Доме культуры на месте кафе, где раньше продавали воду с сиропом и залежавшиеся пирожные, открыли зеленый ирландский паб. Магазин «Джинс энд Клозес» переехал. Андреа держит Марлона на поводке. Звуки и люди вокруг парализовали его, так что он даже не пытается вырваться. Андреа к тому же крепко затянула ремни и пять раз обмотала поводок вокруг руки. Так надежнее. Если опустить Марлона на землю, он поползет вперед, прижимаясь к земле и дико озираясь. У Андреа короткие иссиня-черные волосы — теперь ее, пожалуй, никто не узнает. Впрочем, никого из преследователей здесь, наверное, уже нет — но и добрых знакомых встречать совсем не хочется. Ведь у них остались воспоминания — образ Андреа, способный пошатнуть нынешний, истинный облик. Поэтому Андреа не стоит на месте, идет дальше. Направляется к зеленому пабу, но он закрыт. Открывается в шестнадцать ноль-ноль.

Универмаг «Домус». Ни малейшего желания ехать в дом у озера. Андреа видит, как Карл сидит за большим столом красного дерева в офисе и принимает важные решения. Теперь он редко уезжает. Андреа видит, как он крутится в своем офисном кресле: заперев дверь и нажав на кнопку карусели, крутится, размахивает большими папашиными руками и смеется. Кресло взмывает в воздух, и Карл вылетает сквозь крышу. Андреа видит, куда он летит. Не знает, что и думать. Слышит, как он с радостным смехом приземляется на далеком берегу и опускается в объятия Маддалены. Она прижимает его к себе, и он со вздохом облегчения ныряет меж ее огромных грудей. Дальше Андреа не желает смотреть. Двери автоматически раздвигаются — они не всегда срабатывают. Андреа не раз случалось застревать между стеклянных пластин. Однажды ей зажало голову в автобусе. Она ничего не успела почувствовать, очень быстро выбралась, — куда хуже было ощущение, что тебя не видно, что тебя нет. СТОП! За кассой сидит — не Мия и не Пия, но все же одна из тех, кто бросал вслед Андреа злые словечки, острые слова, пронзавшие тело до той самой точки, где больнее всего. В средних классах, в старших, когда Андреа проходила мимо. Страх перед коридорами: кто-нибудь непременно толкал взглядом, ставил подножку, вытягивал руку, и Андреа вздрагивала. Шепот, смех, толчок — уже настоящий: «Ой, прости-и-и!», и ледяной смешок. И вот она, одна из них, за кассой.

Сердце — как соло на перкуссиях, Андреа входит, берет упаковку жвачки, направляется именно к ЭТОЙ кассе.

Та не сразу поднимает голову.

— Пожалуйста, пять пятьдесят.

Андреа достает десятку, смотрит на кассиршу не отрываясь. И вдруг взгляды встречаются и уже не отпускают друг друга, ведь палач узнает жертву по глазам, не так ли? Да! Кассирша краснеет, откашливается, пытается улыбнуться как ни в чем не бывало, но тут же роняет сдачу и наклоняется, чтобы подобрать. Выныривает с красными щеками, и Андреа впору торжествовать, но соло на перкуссиях не умолкает, пот течет ручьями, и она забирает сдачу. Та, напротив, снова опустила голову.

— Спасибо! — отчеканивает Андреа. Так и надо, пусть это пустяковое «спасибо» отзывается эхом. Но вот потом — сердце как гонг, внутри ни капли радости. Марлон потягивается, выпуская когти.

Лувиса в кухне. Карл наконец-то приземлился и сидит в гостиной перед включенным телевизором, листая сводки спортивных новостей. Андреа заглядывает в гостиную, говорит: «Привет». Он поднимает голову, отвечает: «Привет, Андреа», вид у него удивленный. Ей хочется войти и сесть на диван — уже не колючий розовый, а удобный зеленый. Хочется сесть рядом с Карлом и вести себя свободно и непринужденно, но вместо этого Андреа идет на кухню. Пионы на занавесках. Глянцевые листья комнатных растений. Острые лезвия кухонного комбайна, которым ей никогда не разрешали пользоваться. Лувиса все время ходила с изрезанными пальцами. Теперь она режет помидоры со скоростью звука, вздыхает, смотрит на Андреа:

— Ты ведь останешься ужинать?

— Во сколько?

— Часов в семь, идет?

— Я хотела сходить куда-нибудь, выпить пива.

— Понятно. — Лувиса возвращается к помидорам, рубит их с такой скоростью, что капли крови летят во все стороны. — А я накупила еды.

— Может быть, поужинаем в шесть? Тогда я успею.

— Хорошо, в шесть, — вздыхает Лувиса. — Ты ешь мясо?

— Нет, я снова вегетарианка.

— Ясно, ясно. — Лувиса, расправившись с пальцами, принимается за огурцы: лезвие ножа мелькает в воздухе, обрубая кисти рук. — Можно спросить, как давно?

— С тех пор как мы расстались.

Мы расстались. Два слова. Больше и не нужно; не нужно жирных пицц с телятиной и соусом «беарнез», не нужно колбасы с макаронами, сосисок с пюре, не нужно готовых тефтелей и кровавых бифштексов.