Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

Я сжимал кулаки до судорог в руках, до побеления костяшек, пряча в них свой гнев, который не мог выплеснуть, не мог из себя выдавить. Зубы стискивались так, что казалось, вот-вот сотрутся в мелкую крошку. Глаза заволокло пеленой, туманом, я не видел ничего перед собой, только расплывчатые пятна света и тени. Я сидел, утонув в кресле, не чувствуя собственного тела, слыша лишь быстрый, прерывистый стук собственного сердца. Тук-тук-тук… Как барабанная дробь перед казнью.

Вдох-выдох…

Ничего. Пустота. Боль не утихала.

Вдох-выдох…

Ничего. Всё та же давящая, разрывающая изнутри пустота.

Не помогает. Ничего не помогает.

Неужели это состояние и есть тот самый разрыв сердца, о котором пишут в книгах? Или оно уже разорвалось, треснуло, рассыпалось на осколки, а я просто не заметил, не почувствовал в этом оцепенении? Дыхание перехватило так, словно железный обруч сдавил грудь. Я не мог даже выдохнуть, боясь, что этот выдох станет последним. Где-то под ребрами защемило остро, жгуче, и казалось, что любая попытка вздохнуть полной грудью просто убьёт меня, разорвёт на части.

Нет, слезы упорно не хотели идти. Глаза высохли, как пустынные колодцы. Лицо стянуло непроницаемым мрамором. Я не знаю, как ещё описать свое состояние в тот момент. Хрупкость… Невероятная и пугающая. Казалось, что если в доме появится хоть малейший ветерок, я разобьюсь на мелкие кусочки и исчезну, словно меня и не было.

Это как резкое пробуждение ото сна под холодным душем. Жизнь безжалостно встряхивает за плечи, вытаскивая из тумана иллюзий, и шепчет прямо в ухо, что подполье – это не детские игры, не романтические сказки, а жестокая, кровавая реальность. И даёт выбор: идти дальше, рискуя всем, что есть, или послушать её, остаться, сохранить все те блага, что она тебе подарила: крышу над головой, тепло домашнего очага, иллюзию безопасности.

Одолевает животный, парализующий страх. Будто убивают не только товарища, но и держат дуло пистолета прямо у лба. Чувствуется холод металла на коже. Один неверный шаг, или одно неосторожное слово – и всё кончено. Шаг влево, шаг вправо – расстрел. И в этой леденящей душу ситуации задаешься вопросом: а насколько хватит человеколюбия, веры, сил, чтобы не отступить, не сломаться, не предать память погибшего друга и продолжать бороться?

Революция – это ненасытная машина. Чудовище, которое питается огромным количеством самых верных ей сыновей и дочерей. И она заставляет вести постоянную, изнурительную торговлю с собой, с собственной совестью, с собственными страхами, чтобы и в дальнейшем верой и правдой служить ей. И чем глубже в ней, чем больше ей отдаешь, тем более изощренной и жестокой становится эта торговля. Самые преданные, самые верные платят самую высокую цену – они отдают свою жизнь.

Я долго не мог взять перо, чтобы снова что-то написать. Рука дрожала, словно в лихорадке, пальцы не слушались. Я даже вырвал страницу из тетради, истомленную кляксами — следами моей внутренней борьбы. Это дурное состояние, этот тяжелый груз никак не хотел меня отпускать, и напоминал прилипшую к подошве грязную, липкую смолу.

Я не заболел, хотя мне казалось, что вот-вот свалюсь с ног, обессиленный какой-то невидимой болезнью, и больше никогда не встану. Тело налилось свинцом, каждое движение давалось с трудом.

Но меня охватила страшная, изматывающая бессонница. Целую неделю я не мог сомкнуть глаз. Веки прекратили подчиняться. Я валялся в постели, ворочался, бессильно считая трещины на потолке. Устал до изнеможения. Пытался себя усыпить, испробовав все известные мне методы: считал овец (дошел до нескольких тысяч), ходил на службу в церковь, читал наискучнейшие произведения (даже финансовые отчёты казались захватывающим чтивом), пил снотворный отвар (который обычно валил меня с ног через пару минут). Ничего.

Под глазами прочно залегли два темных круга. Щеки впали от того, что аппетит тоже куда-то пропал. Даже любимый яблочный пирог казался безвкусной жвачкой. Моя жизнь превратилась в томительное, бесконечное ожидание сильной болезни, которая, как мне казалось, вот-вот нагрянет и скорее всего убьет меня. Но для Роя я прилежно делал вид, что что со мной всё в порядке. Натягивал на лицо маску бодрости, хотя внутри всё разваливалось на части.

Последнее осеннее солнце робко ворвалось в Тифенбах, озаряя его увядающую зелень золотом и прощальным блеском. Шла вторая неделя моей бессонницы. Иногда мне казалось, что я схожу с ума. Граница между реальностью и бредом становилась всё тоньше. Я стал больше пребывать в одиночестве, зарываясь в ворох литературы и конспектов, ища спасения от галлюцинаций. Я понимал, что Роя это обижает, что он хочет моего внимания, но пульсирующая боль в голове, ударами молотка по черепу, не давала мне возможности посвящать ему и часа. Я был пустой оболочкой, лишённой сил и эмоций.

Видимо, ему надоело ждать, когда я, наконец, вынырну из своего добровольного заточения и обращу на него внимание. Терпение Роя, похоже, лопнуло, как натянутая струна. Он решительно, но бережно убрал от меня все книги и тетради, разбросанные по столу в творческом беспорядке. Затем, взял меня за руку. Его ладонь была теплой и удивительно успокаивающей. Это нежное прикосновение вернуло меня из мира теней и призраков в реальность.

— Пойдём, — сказал он по-взрослому серьёзно, с интонацией, которой я раньше за ним не замечал. В его голосе звучала не детская требовательность, а глубокая, почти отеческая забота.

Я послушно встал, не увидев в его глазах ни намёка на каприз. В его больших, бездонных очах, которые обычно сияли радостью и весельем, сейчас плескалось беспокойство и нервозность. Он смотрел на меня с такой тревогой, словно видел перед собой не взрослого мужчину, а маленькое беззащитное существо.

Он вёл меня на улицу, забавно шаркая своими туфлями. В этой шаркающей походке было что-то трогательное и одновременно мужественное. Он показывал мне, как ему тяжело, как он старается, как он борется со своими детскими слабостями, чтобы помочь мне, взрослому.

Мы вышли на улицу. Солнце тут же осветило лицо, нежно обласкав его живительным теплом. Ветер ласково взъерошил волосы, словно пытаясь стряхнуть с них тяжесть бессонных ночей и дурных мыслей. Лёгкие, словно жадные губки, наполнились свежим, чистым воздухом. Действительно, дышать стало гораздо легче. Грудь расправилась и ушло ощущение не прекращаемой духоты

Мы пошли в лес, точнее, на самую его окраину. Ноги едва поднимались на небольшой холм, словно я нёс на своих плечах невидимый груз. А Рой, которому полтора месяца назад исполнилось семь лет, бодрым козлёнком скакал рядом, то подталкивая меня в спину, то хватая