Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

— Ты, как старый дедушка, Адам! — воскликнул он, звонко и беззаботно, задыхаясь от недетской тяжести, которую он взвалил на свои хрупкие плечи.

— Не надрывайся, я иду тихонько, — сказал я сквозь сбившееся дыхание.

— Надо быстрее, скоро начнутся плохие дни, а мы до сих пор нормально не погуляли, — сказал он с укоризной в голосе. В этих словах звучало всё детское нетерпение и жажда жизни, которых мне так не хватало в последние дни.

— Подожди, Рой, подожди, мне нужно отдохнуть, — выдохнул я, чувствуя, как силы окончательно покидают меня.

Я тяжело опустился на траву, словно подкошенный. В моих руках дневник. Механически, словно мудрёный механизм, я делаю свои записи, чувствуя тяжесть во всем теле. Кажется, я…

Адам упал. Я бужу его, а он спит. Он не хочет домой идти. Не могу разбудить. Надо кого-то позвать помогать.

Адам спит уже 2 дня и 2 ночи. Никто не будит его. Фике говорит, что он очень сильно устал. Я никому не показываю этот дневник. Я не хочу чтобы Адам умерал. Не болей пожалуста Адам я тебя люблю.

Мы с Фике написали маме письмо, и она приехала! Ура! Теперь она заботится об Адаме, как и обо мне. Мама такая добрая и нежная! Она разбудила Адама! Но ему еще надо отдыхать. Мама сварила ему вкусный-вкусный суп! Она сказала, что Адам скоро поправится! Ура! А я играю с Ангелой и Марией и учу их писать.

Я обещал Адаму учиться и учусь сам!

Рой здесь самодельничал… Но я очень рад, что мои уроки не проходят даром. Пару клякс? Пустяки. Его стремление и упорство когда-нибудь дойдут до того, что он будет писать не хуже самых искушённых филологов. Мой умный Рой… Я горжусь, что ты учишься, и бесконечно благодарен, что ты так переживал за меня.

Я спал два с половиной дня пребывая в кошмарах, но не в силах из них выбраться. Мне снился Стэн, стоящий в лесу недалеко от поместья. Он смотрел на меня своими безумными, наполненными дикой болью глазами и беззвучно шептал что-то. Звал к себе, манившей рукой. Я хотел бежать от него, но не мог. Едва только я поворачивался в сторону дома, как его рука молниеносно хватала меня за запястье и впивалась в кожу до крови . И как только я поворачивал голову к нему, я видел, что это не Стэн вовсе, а Юстас. Он смотрел на меня, а глаза его были запавшими, словно у скелета. Они смотрели со скорбной тоской и немым обвинением. И молча он протягивал мне нож. Вкладывал в мою руку, а я пытался оттолкнуть его, выронить нож, но только глубже всаживал его ему в сердце.

Лицо Фрау Ланге, склонившееся надо мной, когда я проснулся, вызвало волну облегчения и одновременно беспокойства. Первое, что я спросил, было: «С Роем всё в порядке?» И когда я увидел, как она улыбается, вся усталость, тяжёлым плащом, сползла с моих плеч.

Я уверен в том, что моя предыдущая оболочка, измученная бессонницей и горем, умерла от тяжёлой хвори. И здесь и сейчас передо мной новая оболочка – отдохнувшая, возрождённая. Во мне очень много сил, энергии и огромное желание потратить эту энергию с пользой. Я снова готов жить и бороться.

Запись 23

Нет, не будет с моей стороны ни единой попытки связаться с Майей, ни единого письма, ни единого слова, брошенного в пустоту. Зачем? К чему эти бесполезные старания доказать, что я не предатель, что её подозрения – лишь горький плод заблуждений? Если в её душе, несокрушимым монолитом, застыла эта догма, если вера её в мою виновность крепка, как сталь, то разве смогут эти жалкие клочки бумаги, исписанные чернилами, поколебать эту твердыню? Она их даже читать не станет, отшвырнёт прочь, как нечто грязное, омерзительное, не желая пачкать свой взор видом этих строк. Её сердце, когда-то открытое и чуткое, теперь заковано в ледяные оковы недоверия, и не сыскать ключа, способного растопить этот лёд.

Весть о гибели товарища, с которым делил горе, обрушилась на меня, точно удар грома. Тяжёлым молотом скорби разбила она сердце, оставив в нём незаживающую рану, наполненную болью и пустотой. Словно часть души моей ушла вместе с ним в небытие, оставив после себя лишь зияющую бездну. Но я не смею, не имею права предаваться отчаянию, уступать безволию и слабости. Не для себя, нет, не для собственного спасения, а для тех, кто поверил мне и протянул руку дружбы, кто увидел во мне не врага, но наставника, учителя, ведущего их по тернистому пути знаний. Эти юные, чистые души, доверившиеся мне, ищут во мне опору, свет надежды, и я не могу их подвести.

Меж тем, несмотря на горечь утраты, дела мои идут на лад, принося свои скромные, но такие ценные плоды. Мы уже сделали первые, ещё неуверенные, но такие важные шаги в освоении грамоты. И вот уже мои ученики, с трогательным усердием складывают буквы в слоги, слоги – в слова, постигая тайны чтения, открывая для себя новый, неизведанный мир, полный чудес и открытий. Зимой, когда земля облачится в белоснежный саван, а мороз украсит окна хрустальными узорами, я мечтаю свозить их в Берлин, к главной ёлке, что горделиво возвышается у Бранденбургских ворот. Для этого я непременно договорюсь с шульцем, о паре крепких телег. Я хочу подарить им сказку, показать великолепие рождественских огней, многоцветие праздничных красок, сияющих, словно звёзды , хочу, чтобы их сердца наполнились восторгом и изумлением. А после, вернувшись домой, попрошу их запечатлеть свои впечатления на бумаге, облечь пережитые чувства в слова, чтобы сохранить эти бесценные мгновения не только в памяти, но и на хрупких страницах, поделившись частичкой волшебства с другими. Я верю, что этот опыт станет для них незабываемым источником вдохновения и света, который будет согревать их души долгие годы. И пусть эти строки станут свидетельством того, что даже в самые тёмные времена можно найти в себе силы идти вперёд, неся добро и надежду тем, кто в них нуждается.

Дыхание зимы всё явственнее ощущается в сонном Тифенбахе. Робкий, ещё не смелый первый снег, словно искусный ювелир, тонкой серебряной каймой обрамляет ветви деревьев, причудливо изгибающиеся под его невесомой тяжестью, оседает на покатых крышах домов, преображая привычный пейзаж. Кое-где он уже успел закрепиться, образовав островки первозданной