Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

для нужд съезда. Офисные перегородки, столы и стулья были расставлены таким образом, чтобы сымитировать зал суда, создавая атмосферу напряженности и официоза. Это было сделано, без сомнения, намеренно, дабы подчеркнуть всю серьезность происходящего.

В центре этого импровизированного зала суда, за главным столом, уже расположился Кох. Он был невысокого роста, с копной рыжих волос, торчащих во все стороны. Круглые очки на его носу придавали вид скорее ученого или конторского служащего, нежели сурового революционера. Из всех нас, пожалуй, именно он больше всех подходил под расхожее описание "белый воротничок", но за этой безобидной внешностью скрывался острый ум и непоколебимая преданность делу. Его присутствие здесь, в качестве одного из судей, придавало происходящему еще больший вес и значимость. Я понял, что пощады ждать не придется, и битва предстоит нешуточная.

По левую руку от Коха расположился Шмидт. Высокий, худощавый, даже, можно сказать, излишне длинный, он напоминал тонкую трость, готовую вот-вот переломиться пополам. Его лицо, неизменно красное, словно от прилива крови или постоянного гнева, обрамляли большие, выдающиеся вперед залысины. Под носом красовались заметные усы, которые, казалось, жили своей собственной жизнью, подергиваясь при каждом его слове или движении.

В углу зала, стараясь слиться с окружающей обстановкой, стояла Агнешка. Верная своему обыкновению, на ней было неприметное серое платье, простое и без единого украшения. Её роскошные волосы были тщательно спрятаны под скромным чепцом. В этой сдержанности и заключалась её особая прелесть и неповторимый шарм.

Чуть поодаль я заметил Маркуса. Временная эмиграция, полная лишений и трудностей, наложила свой отпечаток на его внешность: он заметно похудел, осунулся, но его умные черные глаза-бусинки по-прежнему горели живым, пытливым огнем. В них читались и пережитое, и непоколебимая вера в наши идеалы, за которые он продолжал бороться, несмотря ни на что.

Наконец, мой взгляд остановился на Майе Малецкой, известной в наших кругах под партийным псевдонимом Юберрот . Время, разделившее нас полное испытаний и невзгод, разительно изменило её. Она повзрослела, превратилась из угловатого подростка в настоящую женщину. А безвременная смерть Юстаса, навсегда погасила те самые озорные, полные юношеского задора искорки, которые когда-то так ярко светились в её глазах. Теперь в них застыла глубокая печаль, печать пережитой утраты. От той порывистой, буйной, порой безрассудной девочки, которую я когда-то знал, не осталось и следа. Передо мной стояла другая Майя – сильная, решительная, но с навсегда затаившейся в глубине души обидой.

Встретившись со мной взглядом, Майя лишь едва заметно, презрительно дернула уголками губ, словно я был для неё не более чем досадной пылинкой, и тут же демонстративно уткнулась в свои бумаги. Листы, плотно исписанные содержали, без сомнения, её обвинительную речь, каждое слово которой было направлено против меня.

Я прошел к свободному столу и сел, стараясь держаться прямо и уверенно. Если они рассчитывали увидеть меня сломленным, запуганным, сжавшимся в комок от страха, то их ждало горькое разочарование. Я не собирался играть роль затравленной мыши. Напротив, во мне кипела ярость, и уверенность в собственной правоте крепла с каждой секундой. Я был готов к этой схватке, готов отстаивать свое честное имя, чего бы мне это ни стоило.

— Ну, раз все в сборе… — начал Кох, нарушив гнетущую тишину, и неспешно подошел к трибуне, стоящей в центре зала. Его голос звучал ровно, спокойно, но в этом спокойствии чувствовалась скрытая сила. — Мы собрались здесь сегодня узким кругом, чтобы разобрать одно весьма неприятное и прискорбное дело. Не так давно погиб наш товарищ Юстас Малецкий, человек, более десяти лет своей жизни отдавший без остатка революционной борьбе. Его безвременная кончина – это невосполнимая утрата не только для нас, но и для всей Польши, для Литвы, для всех тех людей, с кем он успел поработать, с кем бок о бок шел к общей цели. Его сестра, Майя Малецкая, передала в партию заявление, в котором утверждает, что Юстас попал в руки жандармерии из-за анонимной записки, доноса, переданного в полицию… от Адама Кесслера. Это тяжкое обвинение, и мы, после долгих обсуждений, решили пойти на некоторые уступки, нарушить установленный порядок и позволить Адаму, в порядке исключения, выступить в свою защиту, представив доводы и аргументы. Майя, пожалуйста, вам слово, — закончил Кох и жестом пригласил Майю к трибуне.

Майя решительным шагом вышла к трибуне, её голос, звонкий и полный боли, разнёсся по залу, заставляя каждого присутствующего затаить дыхание:

— Товарищи! — начала она, обращаясь ко всем и одновременно ни к кому в отдельности. — Я служу делу партии с двенадцати лет, с того самого момента, как ещё совсем девчонкой, едва ли осознавая всю опасность, щеголяла в рваных башмаках по первому, ещё не устоявшемуся снегу, разнося листовки, написанные рукой убитого ныне пана Кароля. Его смерть стала для меня первым горьким уроком, первым столкновением с жестокой реальностью нашей борьбы. Я не раз и не два умирала от жестоких простуд и лихорадок, подхваченных на улицах, в сырости и холоде. Но, несмотря ни на что, я всегда продолжала, превозмогая боль и слабость, вести наше революционное дело, невзирая на голод, холод и постоянную опасность! Вы все хорошо знаете, как самоотверженно я выступала на нелегальных митингах и агитациях, как без тени страха в глазах несла слово правды в массы.

Голос Майи дрогнул, выдавая её волнение, но она тут же взяла себя в руки и продолжила:

— Юстас привел меня в это дело. Он стал моим учителем в мире борьбы и революционных идей. Он научил меня всему, что знал сам, и благодаря ему, несмотря на свой юный возраст, я смогла занять достойное место в рядах партии и стать полезной нашему общему делу. Но сейчас, к своему величайшему стыду, я вынуждена признать, что именно я привела к нам этого предателя, Адама Кесслера, — она произнесла моё имя с нескрываемым отвращением и презрением. — В чём я горько, глубоко раскаиваюсь. И если в том есть необходимость я прошу наказать и меня по всей строгости, за мою оплошность, за мою доверчивость, которая привела к таким трагическим последствиям.

Майя сделала паузу, собираясь с силами, и, наконец, произнесла:

— Я твердо убеждена, что именно Адам, и никто иной, сообщил жандармерии всё, что касалось нашей с Юстасом деятельности, выдав наши планы. Потому что никто, кроме него и Писателя не знал тех самых подробностей, которые стали известны полиции. Он предал не только нас с Юстасом, он предал всех нас, он предал наше общее