Аромат изгнания - Ондин Хайят

спрятаться еще ненадолго, но зачастую тошнота заставляла меня подняться с по стели.

Что-то есть у меня в животе, оно растет, а я его не хочу. Там забилось сердечко, когда мое сердце молчит.

Целыми днями я лежала в постели, уставившись в потолок, и боролась с острыми камнями, ранившими мою душу. Под вечер заставляла себя умыться и одеться, чтобы предстать перед Жоржем в лучшем обличье. Он возвращался домой к любимой беременной жене. Она встречала его в прихожей их красивой квартиры и ласково ему улыбалась. Он рассказывал, как прошел его день, но больше расспрашивал, как себя чувствует будущая мать, которую он ласкал и баловал, как принцессу. Часто у него в руках был букет роз, фиалок или тюльпанов. «Вот цветы для нашей любви, милая моя». Я ставила их в вазу и рассказывала им обо всех моих горестях. О Мараше и цветах в нашем саду.

– Дедушка сумел бы о вас позаботиться. Но я не могу. Рука моя черна, и я ничего не могу поделать.

Я добилась разрешения навестить Марию в монастыре, но увидеть ее могла только сквозь решетку, которая окончательно скрыла ее лицо, обрамленное белым чепцом. Я не видела ее почти два года. Она показалась мне невероятно хрупкой, и я страшно страдала, что не могу ее обнять. На ее лице была написана восторженная убежденность.

– …Я встаю в половине пятого, чтобы помолиться, потом мы идем к мессе. Распределяем работы, ложимся в десять и…

– Но… ты счастлива, Мария?

– Я близка к Богу, Луиза! Он принял меня в свое лоно!

Но не он ли?..

Мы говорили, пока не пришла монахиня, положив конец нашей беседе. Мария обернулась ко мне в последний раз, помахала рукой и скрылась.

Постой, не уходи. Я так много должна тебе сказать… У меня в животе ребенок, которого я не хочу. Может ли твой Бог что-нибудь для меня сделать? По вечерам я иногда читаю сказку про разноцветную бабочку, представляя себе, что ты меня слышишь. Часто поднимаю голову, и мне кажется, будто я вижу тебя. Смотрю на наших бумажных человечков, которых привезла с собой из пансиона, и воображаю, будто ты рядом…

У меня теперь новая сестра, с которой я могу видеться только раз в год и имею право поговорить лишь несколько минут. Новая сестра в черных одеждах, пленница своей веры. Сестра за решеткой, на коленях.

Шли месяцы, и мой живот стал таким огромным, что мне было невыносимо себя видеть. Я умолила Жоржа убрать из спальни зеркала, чтобы не встречаться со своим отражением. Он повиновался, опасаясь за мое здоровье в случае отказа.

Жиль узнает, что я беременна, когда увидит меня. Он поймет, что у меня не хватило мужества его дождаться.

Иногда я подолгу сидела на корточках, моля этого ребенка, о котором ничего не знала, выйти из меня и уйти в другое тело.

– Умоляю тебя, я не могу тебя оставить. Я тебя не хочу. Выходи на свободу и найди себе другую мать.

Но ребенок держался крепко, и однажды все мое тело охватила мучительная боль. Я кричала. Жорж поспешил отвезти меня в больницу. Я долго лежала, проклиная этого ребенка, обретшего жизнь в пустыне моего непомерно тяжелого тела, которого уже ненавидела.

Прошу тебя, уйди…

Роды продолжались много часов: были осложнения. Седьмого мая я в муках родила младенца, о котором так ничего и не узнала, потому что сразу уснула, слишком измученная, чтобы взглянуть на него. Учат ли нас быть матерями? Как могла я знать, что нужно дать, – я, у которой все отняли? Как может плодоносить вытоптанный сад?

Наутро мне принесли мою дочь.

Нет, не надо девочки, я не хочу девочку! Унесите ее.

Ее положили мне на грудь. Я отвернулась, мне было отвратительно это сморщенное существо, заливавшееся плачем.

– Жорж, забери ее, пожалуйста!

Он посмотрел на меня с ужасом, но у меня, наверно, был такой измученный вид, что он повиновался, не сказав ни слова. Дверь закрылась, и я снова уснула. Но вскоре медсестра принесла мне ее, чтобы я ее покормила. Мне пришлось дать ей грудь, отчего меня передернуло. Я никак не могла ее называть и говорила только «она». Жорж понимал, что со мной что-то неладно, и пытался вразумить меня.

– Луиза, надо придумать ей имя. Что ты скажешь насчет армянского имени?

Я содрогнулась от ужаса.

– Нет! Не армянское! Только не армянское!

Он не стал настаивать, и так продолжалось еще некоторое время. «Она» сделала то, «она» сделала это. Я хочу, чтобы «она» перестала плакать, я хочу, чтобы «она» куда-нибудь делась. Мне пришлось еще три недели пролежать в больнице, только потом я смогла вернуться домой. Однажды ночью я увидела луну на темно-синем небе и решила, коль уже ей нужно было имя, то ее будут звать Луна. Луна Саламе.

Добро пожаловать в ад. Должна ли я уже просить у тебя прощения, что вовлекла тебя сюда?

Луна заливалась плачем. Случалось, выйдя из себя, я запихивала ее в колыбельку и захлопывала дверь детской, чтобы не слышать ее воплей. Я так устала, что любой пустяк раздражал меня. В это время я не раз пыталась снова писать, моля слово, какое угодно, родиться под моим пером. Но ничего не получалось. Я сидела за столом, вгрызаясь все глубже в пустоту в поисках живительного родника. Плач Луны был невыносим, как никогда. Я винила ее в моем словесном бесплодии.

Я дала жизнь этому ребенку, но не могу родить ни единого слова. Она украла мою суть, и они улетучились.

В Мараше я бы побежала в кабинет деда. Я рассказала бы ему все, про пустоту, про Луну, про молчание слов. Он выслушал бы мою жизнь, посчитал бы пульс моей души, умыл мое сердце. Он поднял бы якорь отчаяния, повел бы корабль в открытое море и положил бы камень на мои руины.

Я не находила в себе ничего материнского, и память о маме, такой ласковой, преследовала меня неотступно. Мне бы так хотелось походить на нее, грациозной поступью идти по дням, утолять боль, врачевать раны и дарить любовь! Иногда я заставляла себя подойти к Луне и прижать ее к себе, как сделала бы мама, но очень быстро ее прикосновения становилось мне противны, сама не знаю почему. Я возвращала ее в кроватку и уходила подальше.

Что делает этот ребенок в моей гостиной? Кто-то его забыл? Я хочу его вернуть. Я взяла его на пробу, но я не мать.