Аромат изгнания - Ондин Хайят

воспоминания неотвратимо возвращали меня в раскаленную пустыню.

Когда закрывалась дверь нашей спальни, мы с Жоржем ложились в постель. Перед сном всегда немного болтали. Я лежала на самом краешке, как будто должна была уйти через несколько секунд, и притворялась спящей, зная, что он любит, когда я засыпаю первой, чтобы охранять мой сон. Я уговорила его оставлять включенным ночник, чтобы было не совсем темно. Услышав его ровное дыхание, я широко открывала глаза, и так проходил остаток ночи. Я щипала себя, чтобы не уснуть, боясь, что мне приснится кошмар, который откроет ему то, что я так хотела скрыть. Я проваливалась в сон с первыми лучами зари и еще спала, когда он уходил на работу. Муна иногда давала мне поспать до полудня, так что я больше не чувствовала себя такой усталой, как прежде.

Селена оставалась в пансионе, но мечтала вернуться жить к родителям. Мы, конечно, по-прежнему были подругами, но брак немного отдалил меня от нее. Я была женой ее брата и снова чувствовала себя неловко в ее присутствии. Как бы мне хотелось поменяться с ней местами! Позаимствовать у нее немного жизни и подшить ее, если она будет мне велика. Да, бурлившая в ней жизнь по-прежнему меня ослепляла. Я не могла отвести от нее глаз, когда по субботам она вбегала в большую гостиную, где были мы все. Она была такой свободной, живой, полной энергии! Ее смех озарял всю квартиру, пропитывая ее веселостью еще на долгие дни.

Так прошел первый год нашего брака в доме Самира и Муны. Это был счастливый год, хоть я так и не добилась права видеться с Марией. Она была послушницей и не могла никого принимать. Я тревожилась за нее, зная, что она встает с петухами и живет в спартанских условиях. Как там ее маленькое сердечко? Ровно ли бьется? Достаточно ли о ней заботятся? Я делилась своими тревогами с Муной, которой удалось мало-помалу меня успокоить. В семье Саламе все заботились обо мне, за исключением Зияда. Он оставался вещью в себе для меня, несмотря на мои многочисленные попытки подольститься к нему. Я испытывала к нему нежность, не к нему лично, а потому, что он напоминал мне Пьера. Он был необуздан, резок, вспыльчив, непоседлив и несговорчив, а порой не в меру щедр. Когда он изредка открывался мне, я старалась ему не перечить, потому что тогда он тотчас замыкался, и все приходилось начинать заново.

Я, ребенок, который только что обрел семью, вовсе не была женой моему мужу все эти месяцы. Муна баловала меня, предугадывая малейшие мои желания, как будто хотела заставить меня забыть прошлое, о котором я никогда не говорила. Я полюбила этот дом, напоминавший мне наш дом в Мараше. Мы жили там вшестером, не считая гостей и слуг. Он стал моим убежищем. У меня была большая светлая комната, которую днем заливало солнце. Я часами стояла, притаившись в проеме окна, который образовывал как будто домик. Стены я попросила выкрасить в голубой цвет, потому что это цвет неба. Так оно было у меня под рукой, и я часто опиралась на него, могла сжать в ладони кусочек. Я нарисовала маленькое облачко с моей стороны кровати и приклеила к нему веточку лаванды.

Это облачко моих родных.

Я иногда прижималась к нему ухом в надежде уловить шепот прошлого, трепет моей прежней жизни.

Однажды с Муной и Селеной я зашла в лавку старого армянина. Я увидела, что у него есть несколько экземпляров журнала «Базмавеп», в котором благодаря сестре Эмме было опубликовано одно из моих стихотворений. Я лихорадочно рылась в кипе журналов и вдруг узнала тот, в котором был напечатан «Бродяга». Я открыла его на странице с моим стихотворением, сердце бешено заколотилось. Образ взъерошенной девчонки, вернувшейся из школы с журналом в поднятой руке, всплыл в моей памяти. «Смотрите, смотрите!.. – Твои слова теперь обойдут всю Землю…»

Я, должно быть, долго отсутствовала, потому что, когда очнулась, Муна и Селена молча смотрели на меня. Я показала им стихотворение.

– Это я. Это я!.. Смотрите! Это мои стихи! – проговорила я срывающимся от волнения голосом.

Они медленно прочли стихотворение.

Я подобрала ошметок моей прежней жизни, залетевший на улочку Алеппо…

Я купила журнал и не выпускала его из рук весь остаток дня. Жорж прочел мое стихотворение в тот же вечер.

– Луиза, это замечательно! Почему ты больше не пишешь?

Меня тронула его доброта, но я была не в состоянии объяснить ему, что все во мне слишком высохло, чтобы еще могли расти цветы.

– Я попробую… Как-нибудь на днях.

Он посмотрел на меня с внезапной грустью.

– Почему ты не счастлива? Что я могу сделать, как тебе помочь?

Я не хотела подпускать его слишком близко к моим безднам и тотчас отпрянула, как будто меня ужалила змея.

– Но я счастлива, Жорж…

Он обнял меня и крепко прижал к себе, пытаясь защитить от меня самой. Я не противилась, дав ему нести часть бремени моего тела. Он прижался губами к моим губам. Его язык проник ко мне в рот. Я инстинктивно отпрянула. Больше не владея собой, я напряглась с ног до головы. Огромная стена воздвиглась на каждом миллиметре моего тела, изгнав меня из меня. Жорж страстно прижал меня к себе.

– Луиза, Луиза. Я так тебя люблю!

Но я была уже далеко, и мне пришлось напрячь слух, чтобы услышать, как его голос зовет меня во тьме. Он уложил меня на кровать. Два мерзких лица склонились надо мной.

Нет, пожалуйста, нет!

Я пришла в себя и увидела блестящие от любви глаза Жоржа.

Я больше не на дороге воронов?

Он вошел в разоренный дом. Я убежала на другой конец Земли.

Чье же это тело валяется на постели прошедших дней?

Я отсутствовала все время, пока длилось путешествие в край соли.

Наваждение будет всегда возвращаться, не так ли? Мы никогда ни с чем не прощаемся. Как темно…

Тяжесть тела Жоржа привела меня в себя. Он покрывал меня поцелуями.

– Я люблю тебя, Луиза.

Мне пришлось сделать усилие, чтобы пошевелить окаменевшим телом. Я не спала всю ночь, представляя себе, что живу в лавандовом облачке, нарисованном на стене.

Однажды я решила навестить Батанянов. Я хотела, чтобы они знали, что я теперь замужем. Хотела показать им, что справилась, хоть они и не пожелали оставить нас у себя. Мне пришлось пойти на хитрость, чтобы отправиться туда одной. Я никому ничего