Театральная история - Артур Соломонов

Безветренно. Тихо. Снежно.

Вдохнул холодный воздух. Остановился. Почувствовал окружающую его безбрежность. И ему стало неловко за столь истовую защиту своих идей.

Он подумал, что сейчас, в тиши и одиночестве, можно вспомнить школьные годы. Достал сигарету, зажег и стал мастерски пускать изо рта кольца. «Что я рву, что я мечу? Тихо, тс-с-с… Ведь главное случилось. Я все рассказал Ипполиту Карловичу, – думал отец Никодим, исторгая кольцо за кольцом. – Я смиренно буду ждать, какое будущее пошлет мне Бог. Смиренно…»

Их было двое – Сильвестр Андреев и господин Ганель. Они были объединены – заговором. А раз заговором – значит, и тайной.

Последние две недели после каждой репетиции они сидели в кабинете Андреева и обсуждали во всех деталях пятиминутную интермедию, которая должна начаться перед вторым актом «Ромео и Джульетты». Интермедия была призвана покрыть позором Ипполита Карловича и отца Никодима. Играть в ней должен был только господин Ганель.

Как всегда, ровно в девять зашла Сцилла Харибдовна и принесла два бокала воды: господин Ганель стал приобретать привычки Сильвестра. Он полюбил простую воду. Порой он – неосознанно – добавлял в свой голос интонации Андреева. А у себя дома давал волю подражанию уже вполне сознательно. Стоя перед зеркалом, он покрикивал: «Репетируйте, пока мне не станет интересно!» Через час проходил мимо зеркала и с презрением бросал: «Мне все еще не интересно!»

А сейчас он смотрел на Сильвестра, делал маленькие почтительные глотки и шептал:

– Об этом будет говорить вся Москва. Это войдет во все учебники… по истории театра…

– Это не войдет. Поскольку к искусству отношения не имеет, – равнодушно, как будто речь шла не о нем, отвечал Сильвестр.

– Но в книжки ваших биографов точно войдет, – господин Ганель глотал и восхищался. – Я так благодарен вам, что могу быть к этому причастным!

Эти речи не были льстивыми. Господин Ганель любил Сильвестра, а разве можно назвать лестью слова восхищения тем, кого любишь? Молитва разве лесть Богу? Это свободное выражение любви и веры. Так и слова господина Ганеля не были запятнаны подобострастием.

– Благодарен, что можешь быть причастным… – задумчиво повторил Андреев слова господина Ганеля. – Ты же и так, телепат, угадал, что я тут затеваю? Да? – улыбнулся Сильвестр, и господин Ганель улыбнулся в ответ. Со временем он научился-таки догадываться о том, что творится в Сильвестровой голове. – Ну вот. А потому и увольнять тебя уже поздно было. Что мне оставалось делать? Только, как бы сказал отец Никодим, причастить.

В такие моменты господин Ганель понимал, что перед ним капризный ребенок, которому необходимо каждую минуту доказывать, кто тут царь и бог. Проверять на прочность любовь к нему окружающих. Но когда проходили припадки инфантилизма, как про себя именовал их господин Ганель, он снова видел перед собой великого режиссера, который даже свой уход из театра хочет поставить как грандиозный спектакль.

– А вы не думаете, что будет с труппой после того, как вы уйдете?

Сильвестр разглядывал свои руки. Поворачивал – к себе и от себя – ладони, медленно сгибал и разгибал маленькие пальцы. Красноватые, с коротко постриженными ногтями, они вызывали мысли о земле и деревне, но никак не о театре и искусстве. Такие пальцы могли принадлежать сеятелю, комбайнеру, в лучшем случае – начальнику рабочей бригады. Сильвестр вспомнил, как в театральном институте мечтал о других пальцах, которые бы соответствовали его представлению о «руках творца». Тогда он даже подумывал о пересадке от какого-нибудь погибшего пианиста. Господина Ганеля он почти не слушал. Вспоминал свои юношеские терзания из-за «простонародных пальцев». Его студенческая мука сейчас казалась ему такой умилительной. И все же в воспоминания проник слабый голос карлика: не думает ли он о том, что будет с труппой после скандала и его ухода?

– Нет. Не думаю.

Проявления абсолютного, державного эгоизма завораживали господина Ганеля. Он, так трепетно относящийся к долгу перед ближним, был потрясен тем, как легко Сильвестр поставил этот долг в подчинение другому долгу – перед собой, своим талантом, перед искусством. Отсутствие долговых разногласий действовало гипнотически. Он предчувствовал, что аморализм Андреева когда-то коснется и его, Ганеля. И был готов безропотно принять неизбежное. Снова желая насладиться (и ужаснуться) стальными принципами аморализма, карлик спросил:

– Вы видите, как страдает Александр. Я предлагаю дать ему увольнительную.

Короткий взгляд Сильвестра обдал холодом господина Ганеля, и он сразу внес в свою речь поправки:

– Я не предлагаю, я прошу… Прошу вас подумать об этом. Вы видели его, когда объявили, что Наташа будет Джульеттой? Нет? А я видел. И по телефону с ним разговаривал после того, как Наташа была у… У этого… – господину Ганелю было неприятно даже выговаривать имя Ипполита Карловича, так он его ненавидел. – Саша очень страдает. Как он будет сейчас играть? С одной души нельзя столько требовать.

– Ганель! Мне скучно.

– Он мой друг. – Карлик понял, что в его словах была не только провокация. Не только желание наблюдать за реакциями «сверхчеловека», как называл Сильвестра карлик. Был и настоящий дружеский порыв, желание защитить Александра от новой надвигающейся боли – Сильвестр Андреевич, мне тяжело видеть, как он мучается.

– А ты не смотри, если тяжело. Ганель! Ты говоришь, с одной души нельзя столько требовать. А куда он денет сейчас свою душу? Свое отчаяние? Жажду мести? Что он может? Только обстрелять особняк нашего спонсора из рогатки. Помнишь, о чем наш спектакль? Вот именно. О ненависти! Подумай, как великолепно Саша с такой бездной в душе сыграет Тибальта! – Сильвестр вгляделся в лицо господина Ганеля. – Ах, Ганель, улыбающийся Ганель, почему тебе нравится от меня слышать такие слова? Ты же сам сказал, что он твой друг?

Господину Ганелю стало стыдно, но жгучий интерес к «сверхчеловеку» был сильнее стыда.

– Я не представляю, как они вместе будут репетировать. Втроем! Он, Наташа и Сергей? Вы же помните, как он…

– Влюбился в Сергея? Это весь театр помнит. К сожалению. Ганель, оставь это. У них лишь несколько совместных эпизодов. Давай дождемся, когда он сам откажется играть. А этого – поверь – не произойдет. Ты вот уверен, что добро делаешь, когда пытаешься стащить его с роли. А ты не решай за него. Он хочет прожить в этой роли все, что его терзает. А потом, когда наша интермедия разразится над Ипполитом и Никодимом, Саша будет счастлив, что стал свидетелем их позора.

Сильвестр вдруг засмеялся, карлик вопросительно посмотрел на него, и режиссер объяснил причину:

– Я представил, как Саша обстреливает из рогатки особняк…

Сильвестр захохотал, и к его смеху присоединился тоненький хохоток господина Ганеля.

Актеры, которые еще остались в репетиционных комнатах неподалеку от кабинета Сильвестра, вздрогнули от ревности. А Иосиф в своем кабинете вообще ничего не понимал – ни своего нового положения, ни своих новых желаний – и с нарастающей тоской вслушивался в раскаты режиссерского хохота и мелкий смешок господина Ганеля. Смех режиссера и карлика был совершенно разной тональности, но смеялись они в унисон, и это печалило Иосифа. Но больше всего печалил Иосифа не смеховой дуэт режиссера и карлика. Его мучило трагикомическое положение прощенного доносчика. Который к тому же непонятно какими функциями и обязанностями наделен. Просто сидит в своем кабинете и тоскует. «Какие великолепные обязанности возложены на Иосифа! – говорил директор театра Семен Борисов. – Тосковать за хорошую зарплату!»