Театральная история - Артур Соломонов

И все артисты – а главное, сам Сильвестр – обходили Иосифа стороной. Он поначалу радовался, что прощен, но вскоре понял, какое коварство заключалось в этом прощении. Сильвестр знал, что Иосиф не в силах будет сам принять решение уйти из театра. И посадил его в этот кабинет как будто отбывать наказание. В театре Иосифа стали презирать без всякого стеснения и меры. Труппа разделилась на тех, кто перестал его замечать, и тех, кто потехи ради, походя, над ним измывался. Сильвестр все рассчитал правильно: его прощение оказалось возмездием.

Под хохот режиссера и карлика Иосиф продолжал писать свои заметки о театре. Писал искренне: «Ревность – вот чувство, которое испытывают в театре все без исключения. Оно объединяет весь театральный народ. Ею заражены даже осветители, даже гримеры, да что там – и вахтеры ревнуют!» Иосиф перечитал написанное, подумал, что талант покидает его, и решительно закрыл текст.

«То ли дело до катастрофы! Как я писал до катастрофы!» – «катастрофой» он называл как свой донос на Сильвестра, так и возвращение в театр.

До катастрофы – в паузах между доносотворчеством – он и начал писать заметки о театре. Он открыл текст времен доноса и залюбовался строками: «Театр покоится на трех китах: шизофрения, ануслинг, харассмент. Разве мыслим театр без виртуознейшего подхалимства? Без раздвоения, а порой и растроения личности? А что за театр без харассмента? Это офис, а не театр. Да, я утверждаю, что харассмент является проступком только в офисе. Там, где люди безропотно умирают с девяти до шести, не замечая своей смерти. И воскресают вечером после работы, на пару часов, не замечая своего воскресения. И уходят в сон. И утром снов не помнят. А после яичницы и кофе, поглощенных на рассвете, умирают весь день снова. Вот там харассмент, как слишком бурное проявление жизни, является преступлением. Но только не в театре! Что было бы, если бы режиссер не мог вдохновиться юной актрисой? Скольких бы мы лишились шедевров? Скольких великолепных актрис мы бы никогда не узнали? И разве проявляли бы режиссеры всю мощь своего таланта, если бы дар не помогал им кружить головы женщинам? Когда актриса подаст на режиссера в суд за домогательство – тогда самой идее театра наступит конец. И распадется великая триада – шизофрения, ануслинг, харассмент…»

Он восхитился своим текстом, но тут снова раздался хохот Сильвестра и зажурчал смешок господина Ганеля. С тоской в душе Иосиф почувствовал, что как никогда готов к ануслингу, что ему одиноко, что ему хочется внимания человека, который простил его и поставил тем самым в немыслимо сложное положение. Брошенный Сильвестром и отцом Никодимом, всех предавший и всеми преданный, он чувствовал, что готов уже и к харассменту. И при этом он являлся бесспорным шизофреником. Иосиф сам был ярчайшим воплощением театра – таким, как он его понимал. И невольно подтверждал истину: о чем бы человек ни говорил, он говорит о себе.

Толстое лицо Иосифа за время передряг последних недель даже несколько осунулось, стало не столь блиноподобным. Пригорюнясь, он стал рассматривать потолок. И вдруг вскочил. «Я пойду к нему! – подумал он почему-то с гордостью. – Это одиночество невыносимо! Я или уволюсь, или снова приближусь к нему, снова! Или и то и другое сразу…» И он пошел туда, откуда раздавался этот манящий, этот оскорбительный смех.

Он шел по коридору быстро – решимость, стремительно покидавшая его душу, все еще пребывала в теле. Сциллы Харибдовны в приемной не было. «Наверное, отлучилась ненадолго», – подумал Иосиф и почувствовал оставленный ею отчетливый, терпкий запах ревности. Она тоже страдала от сближения Сильвестра с Ганелем. Или Иосифу так только показалось? Едва дыша и еле слышно ступая, он подошел к двери вплотную. Занес толстенький кулачок, чтобы постучать, но неожиданно для себя припал ухом к двери.

– А теперь узнай про мою новую идею, – говорил Сильвестр. – Я так давно хотел прийти к отцу Никодиму, когда он проповедует! Мы пойдем как на урок актерского мастерства! Я тебя уверяю, любому артисту есть чему поучиться у отца Никодима. Одареннейший тип! Вот мы сначала поучимся, а потом учителя нашего осрамим. Легонько. Ему же предстоит еще срам глобальный, интермедийный. Не будем же мы сразу все обрушивать. С одной души нельзя столько требовать.

Иосиф расслышал лишь «поучиться у отца» и «срам глобальный», и ему стало неловко.

– Когда директор-то придет? – снова дверь допустила до ушей Иосифа голос Сильвестра. – Уже семь минут ждем.

На этих словах в приемной появился директор театра – симпатичный и ушлый Семен Борисов. Узенькими серыми глазками он впился в толстую фигуру у черной режиссерской двери. Директор мгновенно оценил ситуацию и глянул так, что Иосиф понял: он погиб, в очередной раз погиб. «Да сколько же можно погибать-то?» – вместе со страхом он почувствовал досаду.

– Добрый вечер, – ласково обратился к нему Семен. – Уже так поздно, а вы все трудитесь.

Для того чтобы ирония была несомненной, Семен указал на дверь, мол, ваши трудодни в тяжких подслушиваниях проходят.

– Я… Я… Пытаюсь понять, что происходит с нами, – и, понизив голос до заговорщицкого шепота, Иосиф спросил директора: – Знаете, что мне только что стало известно?

Семен Борисов сделал решительный жест рукой, обозначающий «не знаю и знать не желаю!». Иосиф окончательно сник – надежда сделать директора соподслушивателем была слабой и нелепой, но все же была.

Директор осведомился подчеркнуто официальным тоном:

– А когда я войду в кабинет Сильвестра Андреевича, вы тоже будете пытаться понять, что с нами происходит?

Иосиф глубоко вздохнул. И вдруг сверкнул глазами: блиноподобное лицо снова осветилось решимостью. Резко открыл дверь кабинета. Струя воздуха ударила ему в лицо, но пыла не охладила. Кабинетный диалог прервался. Господин Ганель выразил крайнюю степень удивления и даже брезгливости. Сильвестр же посмотрел на вошедшего приветливо. И без тени изумления, словно ждал.

– Я подслушивал! – торжественно объявил Иосиф. Как будто это было не признание в подлости, а оглашение приказа о присуждении всем присутствующим награды.

Ганель посмотрел на Иосифа с усилившейся брезгливостью. И сразу же испытал страх: если Иосиф все знает, их мечтам конец. А Сильвестр захохотал.

– Садись! – весело приказал режиссер. – А что же ты еще в театре мог делать? Только подслушивать. Что ты еще умеешь? Не раздувай губы, тебе не идет. Пусть хоть что-то в тебе будет тонким. Садись.

Иосиф с неуместным достоинством сел.

– Снова в эпистолярном жанре упражняться будешь? Давно святейший твоих посланий не получал? Не скучно тебе так жить, друг?

– Я вовек… Нет, я не вовек… – забормотал Иосиф. Оттого что Сильвестр, долго и мучительно с ним не разговаривавший, сначала так легко оскорбил его, и сразу с такой же легкостью назвал другом, у Иосифа все поплыло перед глазами: «Бог мой! Да я плачу? К врачу, к врачу! Я перепутал кабинеты, мне не режиссер нужен, а психотерапевт!»

– Садись тоже, – обратился режиссер к директору, как показалось Иосифу, с гораздо большим уважением, чем к нему. Семен сел подчеркнуто далеко от всхлипывающего толстяка.