Театральная история - Артур Соломонов

– Сильвестр Андреевич, вы же просто сорвете службу, – столь же ласково, как и раньше, заговорил Семен. – И у нашего театра начнутся проблемы. Церковь лучше не трогать, вы же знаете. Влиятельная организация. Пришлют к нам всякие инспекции с проверкой.

Директор театра сильнее, чем безумия Сильвестра, боялся проверок, а тем более – проверок с пристрастием.

– Семен, дорогой, ты, как сказал бы отец Никодим, в ересь сейчас впал. Какой самоубийца пошлет проверять театр Ипполита Карловича?

Семен развел руками – да, тут вы правы. Однако не преминул напомнить:

– Но сам Ипполит Карлович спектаклю в церкви рад не будет.

– Ты прав! Не о таком театре он мечтал. Я знаю, как защищаться, но сейчас не в этом, не в этом сейчас дело… – И снова Сильвестр увлеченно заговорил о своих мечтах: – Я чувствую призыв других пространств. Я хочу играть спектакли в каменоломнях, в детских домах, в нотариальных конторах, в зоопарках и тюрьмах. Я чувствую призыв другого зрителя. Я хочу играть перед преступниками, деревенскими старухами, глухонемыми, умалишенными – и каждый, каждый раз искать с ними общую территорию, общий язык, общую энергию и общие чувства. Вот – задача! Моя и Питера!

– Какого Питера? – не без тревоги спросил директор театра. Но Сильвестр не ответил ему. Он мечтал.

– Вот задача ближайших лет! А потом, обогащенный и освобожденный, я вернусь в обычный театр, и все увидят такое, что раньше и представить не могли.

Сильвестр остановился. Посмотрел на кресло, подумал – не сесть ли? – но решил продолжить мечтать стоя.

– Что должно произойти завтра в церкви? Помимо того, что отец Никодим поймет наконец, в чем его истинное призвание? Мы должны будем найти контакт с теми, кто, скорее всего, театр презирает. Найти общую территорию с теми, кто боится даже думать о чем-то общем с такими, как мы. Вот задача – конкретная артистическая задача завтрашнего дня. Она стоит только перед господином Ганелем и отчасти передо мною. Для вас, господа теоретики и директора, нет в этом пользы. А я завтра многое пойму. О театре! По реакции прихожан, по тишине, которую создаст их страх и трепет. По первым робким крикам протеста. По сгущению в воздухе самых разных эмоций. Я пойму то, чего не понял бы, наблюдая за рафинированной публикой, – эти слова Сильвестр произнес так, словно выругался. – Публикой, которая десятилетиями поет мне дифирамбы. Потому что меня назначили гением. Публике повезло, я и правда гений. А если бы по ошибке назначили не гения? Обознались бы? Публика пела бы осанны ему, а театр бы страдал. И менялся бы необратимо.

– Сильвестр Андреевич, а спектакль? – осторожно спросил директор. – «Ромео и Джульетта», я имею в виду. Премьера так скоро… Или не скоро?

– Скоро, Семен, скоро. Сроков я не нарушу. Я выпущу его!

Господин Ганель стал смотреть мимо Иосифа и Семена, чтобы случайно взглядом не выдать, что он-то знает, какую бомбу собирается выпустить вместе с премьерой Сильвестр.

– То, что случится завтра, – первое робкое вторжение театра, – сказал Андреев. – А я вам обещаю тотальное наступление, повсеместные театрально-военные действия.

Вся жизнь господина Ганеля в театре летела в пропасть. И у него захватывало дух от этого полета. Он был готов идти за Сильвестром куда угодно, но понимал: такой жертвы не потребуется. Когда режиссер выиграет все раунды затеянной им битвы со священником и «недоолигархом», он уйдет. И не позовет с собой его, господина Ганеля. «Он пойдет своей сверхчеловеческой дорогой, а мне останется только вспоминать о неделях, которые мы провели вместе», – думал карлик.

Вдруг Андреев заключил Иосифа в объятья и завопил:

– Прими мой трон! – он указал короткопалой рукой на свое кресло. – Прими и царствуй! Все клятву верности тебе дадут! Мы все! Актеры и гримеры – поклонимся тебе в одном порыве! Я так решил! Владей моей империей, Иосиф!

Объятый Сильвестром толстяк беспомощно выглядывал у него из подмышки и взглядом умолял господина Ганеля ему помочь. Сильвестр расковал объятия и оглядел растерянного и снова пристыженного Иосифа.

– Вот ты в шоке, и мне так нравится твой шок. Ты испытываешь эмоции, которые никогда бы не испытал, не устрой я это представление. Почему же мы, актеры и режиссеры, так робки! Жизнь ждет от нас совсем другого. Друзья мои, мы слишком долго робели. Зачем нам таланты? Мы живем так, что сам Бог – бог Авраама, бог Исаака, бог Иакова, многие бы добавили: бог отца Никодима, – но я категорически против такой добавки, – так вот, сам Бог со скукой взирает на нас. Наше самое страшное прегрешение – мы нагоняем сон на Бога… Итак. Служба в девять. Иосиф, ты с нами? Что молчишь?

– Я с вами! – воинственно ответил Иосиф.

– Браво! Перед входом в церковь я тебе скажу, что ты должен делать. А если скажу сейчас, ты испугаешься. О, да ты уже испугался! Хорошо, завтра я дам тебе самое легкое задание. Театротерапия – вот что я тебе прописываю! О врачах забудь. Они ничего не понимают в жизни. Ноль! Ну, вам пора, – сказал Сильвестр и сел в кресло. Он устал излагать свои идеи, а ничто другое сейчас для него интереса не представляло.

Семен и господин Ганель попрощались с режиссером без слов – каждому он пожал руки. И они ушли один за другим, мягко придерживая дверь в черной обивке. Иосиф же продолжал сидеть, не решаясь подойти к Сильвестру и протянуть ему руку. И не решался уйти, не подав ему руки. Заметив его замешательство, режиссер подошел к нему сам, схватил за пухлые кисти, тепло потряс их, отлепил Иосифа от стула и мягко выставил из кабинета.

Иосиф ехал в лифте, с радостью и страхом понимая, что Сильвестру магическим образом удалось втянуть его в опаснейшую авантюру. Был у него шанс снова донести. Но разве не показали ему отец Никодим и Ипполит Карлович, как они относятся к его искренним порывам? Разве «недоолигарх» не назвал его Иудой? И разве не молчал при этом отец Никодим? Лифт медленно спускал Иосифа вниз, а он думал: «Бог мой, куда же ты меня ввергаешь…» Лифт остановился на первом этаже и медленно раскрылся. Свет в коридоре уже был погашен. Иосиф вышел, двери лифта захлопнулись, и все погрузилось во тьму. Нащупывая рукой настенный выключатель, он подумал: «Если и можно кому-то верить, то только Сильвестру». Эта мысль была вполне закономерной. Дело было не только в тоске по определенности. И даже не в одиночестве. Он тосковал по смыслу, и на него гипнотически воздействовал человек, который был сам себе смысл и оправдание.

Сергей и его супруга закатили поздний ужин: испытание для желудка, радость для души.

Ужин был великолепен. Мясо утки – с коричневатой корочкой. Овощной салат – свежайший, истекающий помидоро-огуречным соком. Вареная картошка – не просто молодая, а юная, посыпанная мелким укропом. Над всем этим царил-парил Сергей Преображенский, сладострастно втыкая вилку то в картошку, то в утку, то в салат. Постепенно, глоток за глотком, кусок за куском, содержимое тарелок становилось содержимым ведущего актера российского театра.