Ничего святого - Степан Алексеевич Суздальцев

ещё продолжали корпеть над своими страницами, а я уже готов был сдавать свою работу. Я поднял руку, экзаменатор пошёл в мою сторону и вдруг я подумал: «Стоп! Какого чёрта? Я на журфак собираюсь или в семинарию? Что за философский трактат?»

– Вы закончили? – поинтересовалась рафинированная дама, подошедшая к моему столу.

– Вы знаете, – отозвался я. – Мог бы я попросить у вас ещё несколько листов бумаги?

Она оценивающе взглянула на и без того внушительную стопку макулатуры, которая только что вышла из-под моего пера, но тем не менее кивнула и пошла за бумагой. Когда она вернулась, то протянула мне несколько листов А4 и произнесла:

– Вот, пожалуйста. Только не забывайте, что краткость – сестра таланта.

– И одновременно тёща гонорара, – отозвался я.

Дама улыбнулась.

Я благодарно взял листы, отодвинул уже написанное, вывел на новой странице своё имя и чуть ниже написал:

«День, который всё изменил».

И начал писать сначала. Я писал про Андрюшу Савельева. Писал всё так, как было, без обиняков и утайки, писал честно и прямолинейно. Нет ничего более сильного, чем правда. И я писал правду.

Закончив, я ещё раз перечитал сочинение, исправил пару ошибок и, взяв с собой оба сочинения, пошёл к выходу. Остановившись у преподавательского стола, я положил на него «День, который всё изменил», поблагодарил преподавателей и вышел.

Я ни секунды не сомневался в правильности сделанного.

И едва я перешагнул порог Елизаветинской аудитории, я почувствовал, что где-то там, за гранью вечности и человеческого восприятия, одним моим грехом стало меньше.

Вечером, придя домой, я показал Насте «Грехи наши».

Она внимательно и чрезвычайно подробно их прочитала, а потом сказала:

– Каждый день я всё больше и больше тобой восхищаюсь!

Спустя несколько дней, в субботу, мы долго гуляли по набережной Москвы-реки, и в итоге добрели до Баррикадной. Пройдя по Красной Пресне мимо зоопарка, мы вышли на Большую Грузинскую улицу.

– Сейчас я тебе кое-что покажу, – с озорной улыбкой сказала Настя.

Мы шли по улице и обсуждали грехи человека, когда посреди пространства, словно эхо далёких краёв и ушедших эпох, пред нами возник готический собор. Величественные своды красного кирпича довлели над постыдным однообразием утлой московской улицы. Собор будто бы сдёргивал пыльную будничную портьеру с действительности, представляя мир в его первозданном, праздничном воплощении. Это здание, не похожее ни на одно другое строение в нашем городе, излучало торжественную возвышенность, а его шпили, устремлённые к небосводу, словно таили в себе познания Древней мудрости.

– Пойдём, – сказала Настя.

– Это же католический храм.

– И что?

– Ну, я православный, – смутился я.

– Какая разница, Василий? – улыбнулась Она. – Суть всех великих учений мира в одном и том же, так стоит ли видеть разницу между конфессиями одной религии?

Взявшись за руки, мы взошли по ступеням к тяжёлым дубовым дверям.

Внутри пахло ладаном – не так сногсшибательно, как это бывает в православных церквях, но легко и ненавязчиво.

Пройдя прихожую, мы вошли в кафедральную часть собора.

Настя опустила руку в раковину и освятила воду Своим прикосновением. Но креститься она не стала.

– Не люблю обряды и условные знаки, – сказала Она.

Мы прошли под стенами великого чертога и сели на четвёртую скамью от алтаря в правом ряду.

Был ранний вечер, дневная месса давно закончилась, а до следующей было ещё далеко.

– Ну вот мы с Тобой и пришли в резиденцию Бога на земле, – вполголоса усмехнулся я. – Посмотри, как величествен этот храм, сколько в нём возвышенного и прекрасного. Как он гостеприимен, в то время как наши православные церкви отталкивают своей суровой неприступностью и ветхозаветным непрощением даже самого невинного невежества. Почему у нас всё всегда так угрюмо?

– Потому что у нас всё честнее, – ответила Настя. – Русские люди по природе своей неприветливы к незнакомым. У нас очень суровый климат, и это накладывает отпечаток на нравы людей. В той же Европе природа намного более вежлива.

– Но посмотри на эти своды, – как они величественны, как прекрасны. А у нас всё такое приземлённое.

– Ну, конечно, – согласилась Настя. – Когда у тебя зимой плюс десять по Цельсию, ты вполне можешь себе позволить строить возвышенные и утончённые храмы. А когда у тебя в январе минус сорок – как ты будешь отапливать такие помещения без батарей и обогревателей, без электричества и керосина?

Я ничего не ответил.

Я смотрел на статую Иисуса на кресте и думал о его подвиге.

– Какой удивительной силы духа был человек! – сказал я, разглядывая капли крови, стекающие к светлым очам Спасителя с тернового венца. – Какая выдержка, какое самообладание! Ты ведь знаешь, я не верю в Бога и антинаучный вздор, но сам факт существования Иисуса как исторической личности вполне признаю. Каким твёрдым характером должен обладать человек, чтобы пойти на такие муки ради великой цели!

– А ты думаешь, он считал себя человеком? – улыбнулась Настя.

– Хочешь сказать, он мнил себя Богом?

– Он открыл это своим апостолам.

– Иными словами, Иисус был фанатиком? – уточнил я. – То есть вся эта история – не более чем рассказ о безумце, который возомнил себя Сыном Божьим, но был настолько красноречив, что повёл за собой других людей. Боже, как же это девальвирует всё христианство!

– Христианство девальвирует твоё восприятие, – взяв меня за руку, сказала Она. – Почему ты всегда так категоричен? Верил, что он Сын Божий – значит, фанатик. Таковы были его убеждения, таково было его восприятие жизни.

– Но ведь это было неправдой!

– Почему неправдой?

– Потому что Бога не существует! – эти слова, произнесённые в Храме Божьем, эхом раскатились по его сводам и ещё долго резонировали в моих ушах.

– Бог – это тебе не помидоры. Бог как уверенность в себе, как хорошее настроение. Он есть у тех, кто в Него верит.

– Но зачем в него верить, если он есть, только когда в него веришь?

– А в Него и не надо верить. Бог не бородатый дедуля, который сидит на облаке и наблюдает, как ты себя ведёшь, – этим занимается Дед Мороз. Бог – это энергия, наполняющая мир, Сила, связывающая его воедино. Веришь ты в нечто Великое или нет, Василий?

– Я верю в Великое. Верю, что каждый должен делать что-то значительное, но это не происходит свыше – это всегда дело рук человеческих.

– И каждый раз, когда это происходит, человек проявляет своё божественное начало. Бог – это не личность, это абстракция, которой люди обозначают неизъяснимое вдохновение. И вера Иисуса в то, что Он Бог – это вера человека в то, что он каждую секунду своей жизни чувствует этот мир и делает его лучше.

– Получается, Иисус не фанатик, а человек, который просто верил? – спросил я.

– А где грань между верой и фанатизмом?

– Грань в том, что верующий не совершит ради своей веры насилия над другими – ментального и физического.

Настя улыбнулась и удовлетворённо кивнула.

Она любила эту игру в вопросы и ответы. И чем сложнее была тема, тем более Ей нравилось меня слушать.

Я продолжал смотреть на Христа и внезапно понял, что он окружён мрамором и златом: великолепие убранства храма венчало это скромное изваяние, единственное во всём соборе выполненное из дерева. И тут мне открылись могущество католичества и вместе с тем его слабость. Католицизм пленяет своим размахом, роскошью и праздничным великолепием. Но вместе с тем Иисус был простым плотником. Он никогда не носил парчи и шёлка, чего не скажешь о епископах и кардиналах. Спаситель был скромен и вёл аскетичный образ жизни, у него не было золотых украшений и даже дома собственного не было. Но большинство католиков прельщает праздничная торжественность церкви, а не идеи Христа: его учение сокрыто за завесой роскошных церемоний и лишь пытливые умы добьются истины.

– Интересно, как соотносится с идеями Христа тот факт, что священники на пожертвования прихожан покупают чаши из золота и украшают соборы, вместо того, чтобы помогать бедным, – сказал я.

– Никто не заставляет прихожан жертвовать деньги, – ответила Настя. – Это всегда происходит добровольно. Больше того, заметь: обычно сразу