Маятник судьбы - Екатерина Владимировна Глаголева

удалось выжать из австрийца, — упоминание о письме Марии-Луизы к отцу, в котором она жаловалась на австрийских генералов, именовавших в переписке ее супруга "главой французского правительства"; император Франц сурово отчитал за это Шварценберга. Лучше шифровать каждое письмо, даже самое незначительное.

Граф Стадион, фон Гумбольдт и лорд Абердин прибыли в Шатильон точно в срок — третьего февраля, но пришлось еще день дожидаться графа Андрея Разумовского и двух других англичан: Каткарта и Стюарта. На следующее утро из Парижа приехал Лабенардьер, получивший в Труа инструкции от императора. Он привез малоутешительные вести: Жозеф Бонапарт назначен генеральным наместником, отвечающим за оборону Парижа; вокруг столицы уже начали делать засеки; в Бретани неспокойно, с юга невозможно получить ни денег, ни солдат; и еще император приказал всю официальную переписку вести через герцога Бассано. Последняя новость подкосила Коленкура: он считал своего предшественника злым гением императора, раздувающим воинственное пламя в груди Наполеона. Да, этот конгресс — точно для отвода глаз. Все говорят о мире и при этом продолжают войну…

В первый день ограничились взаимной проверкой полномочий. Коленкур сделал заявления, на которые был уполномочен императором, и предложил обсудить Морской кодекс, но остальные отказались, поскольку этот вопрос касался только Англии. Суровый Разумовский, одетый по австрийской моде и с напудренным париком на голове, поставил вопрос ребром: будем мы заключать мир с Наполеоном или нет? И от этой дискуссии остальные уклонились.

— За моими плечами вся Европа, — буркнул граф, насупив густые черные брови. И повторил уже громче: — Вся Европа — за нами!

— Я знаю, что вся Европа — союзница России и что Франция здесь одна! — не выдержал Коленкур.

Крылья его тонкого носа раздувались, серые глаза приобрели стальной блеск. Он не потерпит, чтобы в его присутствии унижали его страну или его государя! Прочие делегаты попытались разрядить обстановку, дав понять французскому министру, что в этом плане они на его стороне.

К шести часам вечера делегаты собрались в столовой мадам Этьен, где был сервирован роскошный обед. Гостям предложили бургундские кушанья: фаршированные улитки, заливное из ветчины с петрушкой, говядину, тушенную в горшочке с красным вином, а к ней — грибы с морковью и золотистыми обжаренными луковичками, маринованную курятину, приготовленную на медленном огне со специями, зеленую фасоль… Шестеро лакеев под руководством метрдотеля неустанно подливали в бокалы бургундское; на десерт подали яблочный пирог, пропитанный коньяком. Коленкур держал себя как хозяин, они ведь во Франции! Разговор за столом не умолкал, но вертелся вокруг пустяков, и на следующий день заседание продолжилось с того же места.

Франция должна вернуться в свои природные границы, отказавшись от завоеваний Революции, то есть Бельгии и левобережья Рейна. Это требование было изложено со множеством географических подробностей, и по каждому пункту устраивали голосование. Коленкур знал, что Наполеон никогда на это не согласится, хуже того: у него возникло подозрение, что даже если он на все ответит "да", ему тотчас предъявят новые требования. Их шестеро, а он один. Главное решение уже принято, у Франции спрашивают согласия на то, чтобы овладеть ею, только потому, что она еще держит в руке кинжал, но стоит ей его выронить… В тот вечер обедом угощал граф Стадион. На "десерт" прибыл курьер с депешами: войска союзников вошли в Труа, Наполеон отступил к Ножану.

Заседания шли по накатанной колее, свернуть с которой было невозможно. В перерывах австрийцы избегали встреч с французами, а прижатые к стенке, отделывались вздохами — возможно, притворными. Обед у лорда Абердина прошел довольно весело, но наутро курьер доставил письмо, от которого у Коленкура потемнело в глазах: конгресс временно прекращает работу по требованию царя. Он бросился за разъяснениями — австрийцы, пруссаки, англичане лишь разводили руками: они сами изумлены. Возможно, причиной отсрочки послужил их отказ именовать в декларации императора Наполеона "главой французского правительства", как того требовали русские… Герцог Виченцский доказывал с пеной у рта, что после такого внезапного, ничем не оправданного разрыва союзники уже никогда не смогут возложить на Францию ответственность за продолжение войны, — ему внимали с каменным молчанием. По иронии судьбы обед в тот вечер давал граф Разумовский.

Вместо бургундского в бокалах пенилось шампанское. Колбаски из Труа, сырая ветчина из Арденн, форель, приправленная соусом с реймсской горчицей, сыр лангр и бри, мороженое с песочным печеньем — каждое блюдо было намеком. Коленкур едва прикоснулся к еде, а вернувшись домой, засел за письмо к императору: "Если спасение единственно в оружии, прошу Ваше Величество причислить меня к тем, кто почтет за счастье умереть за своего государя".

***

"Ныне я желаю только мира; вдали от Вас я чувствую себя настолько беспомощной и печальной, что все мои желания сводятся лишь к этому". Отложив письмо, Наполеон с силой потер лицо руками. Бедная Луиза! Кроткая, послушная девочка; она привыкла делать то, что ей велели старшие. Она умеет любить и верна тому, кого любит, но ей внушили воспитанием, что долг превыше любви… Император позвал секретаря и стал диктовать письмо к Жозефу:

"Случись мне проиграть сражение или погибнуть, вы узнаете об этом раньше моих министров. Вы не должны допустить, чтобы императрица и Римский король попали в руки врага. Если неприятель приблизится к Парижу с такими силами, что сопротивление станет невозможным, отправьте регентшу, моего сына, высших чиновников, министров, сенаторов, председателей Государственного совета и казну на Луару. Не покидайте моего сына и помните, что я предпочел бы увидеть его в Сене, чем в руках врагов Франции. Я уверен, что императрица такого же мнения — и как жена, и как мать. На каждом представлении "Андромахи" я всегда оплакивал судьбу Астианакта, плененного греками; он был бы счастливее, если бы не пережил своего отца".

43

Ложи были сложены штабелями; Волконский взял одну, взвесил в руках. Ореховая, легкая, сухая — не то что у нас: едва срубят в лесу, как тотчас отдают для отделки ружья. Льежские оружейники известны на всю Европу… Надо будет объявить по полкам, чтобы солдаты набрали этих лож себе.

— Ваше превосходительство! Тут еще… извольте пойти со мной, я покажу.

Ординарец вывел Волконского к заснеженному берегу Мааса, по которому плыли тонкие прозрачные льдины. Миновав несколько барж, накрытых брезентом, он указал на причаленные к берегу плоты, сбитые из дубовых бревен. Плотов было много, длинная лента загибалась, следуя извиву реки; по бревнам бегали шустрые краснощекие мальчишки, радуясь, что сегодня не нужно идти на работу. Перехватив задумчиво-оценивающий взгляд генерала, ординарец воодушевился и потащил его вверх по береговому склону, пригибаясь под резким холодным ветром.