Все оттенки ночи. Страшные и мистические истории из переулков - Анна Александровна Сешт

чужаков, натянув цепь, рвался вперёд. Вчерашний знакомец дядя Паша тоже был здесь, маячил за плечом одного из солдат, и явно обрадовался тому, что Максима с Верой отыскали, только что руки не потирал.

– Ну а я что говорил, гер офицер. В подполе они заховались. А значит, и в остальном ей верить нельзя, – злорадно произнёс он, тыча толстым пальцем в побледневшую маму Веры. – Супружник ейный политруком в минометной роте служит, не простой солдатик. А мальчишка вообще не пойми откудова взялся. Его бы проверить на предмет связи с партизанами.

Немец в фуражке молча выслушал донос и развернулся к Настасье:

– Это верно, что говорит гер Носов? Вы подтверждаете?

– Ничего я не подтверждаю. Гражданин Носов – сам врун и подлец, он на нас напраслину возводит. Вон у соседей спросите, вам любой приличный человек подтвердит.

– Это я-то неприличный? Я подлец?! – возмутился дядя Паша и шагнул вперёд.

Пёс, улучив момент, остервенело бросился, насколько хватило цепи, и клацнул зубами в сантиметре от ноги полицая. Тот отскочил, проявив удивительную резвость.

– Ах ты сучий потрох…

Мужчина замахнулся ногой, но не достал до собаки, побоявшись подойти на расстояние удара. Животное бесновалось на цепи от невозможности достать обидчика хозяйки и безостановочно лаяло, разбрызгивая слюну.

Немец в фуражке начал что-то говорить, но из-за шума от собаки его было едва слышно. Тогда он раздраженно поморщился и, обернувшись через плечо, коротко приказал что-то солдату, стоящему прямо за ним. Выстрел и одновременно с ним собачий визг прозвучали так громко, что Максиму показалось, что у него лопнули барабанные перепонки. В наступившей следом звенящей тишине раздался детский крик:

– Сволочи! Тявку-то за что?

Верка завыла тонко, пронзительно, горько, и бросилась к будке, обняла окровавленное, ещё содрогающееся собачье тело.

– Тявка… Мамочка… За что… Он же ничего им…

Внезапно она вскочила и кинулась на немецкого офицера.

– Ненавижу! Ненавижу вас, твари! Чтоб вы сдохли все!

Она молотила кулаками по ногам офицера, ничего не видя перед собой, иногда промахиваясь, иногда попадая, но в любом случае не нанося особого урона, лишь немного испачкала землёй, смешанной с собачьей кровью.

– Вера, уймись! Уймись, дурёха, кому говорю! – Настасья в испуге рванулась к дочери, но стоящие рядом солдаты грубо схватили её, выворачивая руки, удерживая на месте.

Немец брезгливо отпихнул Верушку, словно назойливое насекомое, и принялся отряхивать брюки. Та отлетела к будке, ударившись об угол, и рухнула на землю. На секунду замерев, она вскочила на четвереньки и, как дикий зверёк, осмотрелась по сторонам. Яростный взгляд её упал на лежавший рядом камень, она схватила его и замахнулась…

Максим кинулся ей наперерез, в надежде перехватить прежде, чем она наделает глупостей, но уже видел, что не успевает… Солдат с разворота вскинул автомат, и…

Внезапно прогремел раскат грома. Или это только показалось Максиму? Грохот в небе слился с треском автоматной очереди. Небо разорвало вспышкой молнии, ослепив Максима, а затем всё вокруг, наоборот, заволокло мутной тёмной пеленой, стремительно чернеющей… или это потемнело у Макса в глазах? Он перестал что-либо понимать, как вдруг в груди полыхнуло резкой болью, как крапивой обожгло. Боль была такой пронзительно чёткой, что сразу стало ясно – в этот раз не понарошку. Теперь это на самом деле. Конец.

* * *

Максим, задыхаясь, сел в кровати. В груди болело и жгло, но за распахнутым окошком безмятежно светило солнце, а ветерок перебирал кружевной тюль занавески. Он снова был в своей комнате, да и вся мебель опять стояла на местах. Из-за двери выглянула баба Вера, целая и невредимая, и, как ни в чем не бывало, словно и не было никакого ужаса, ни выстрелов, ни криков, проговорила:

– Ну ты и заспался, Максимушка. Не заболел ли?

– Доброе утро, ба, – пробормотал он, всё ещё сбитый с толку.

«Неужели приснилось всё? И шаровая молния, и маленькая Верушка, и фашисты с автоматами?»

– Уж обед почти, какое утро. Голова-то небось тяжёлая, да? – Она кивнула сама себе. – Это все Велесова ночь, да. Силы высасывает, мысли путает, с пути сбивает.

Максим вышел на крыльцо и, потягиваясь, осмотрелся по сторонам. Вот и забор, и увитая виноградом беседка, где они часто обедали.

– А давай, ба, на заднем дворе чайку попьём? На природу полюбуемся?

– Так ты ж не любишь на природе, сам говорил. Достало тебя всё, а от кузнечиков голова болит.

– Вчера не любил, а сегодня вот люблю. Мы, подростки, жуть какие непостоянные.

Баба Вера по-доброму усмехнулась.

– Можно и на лавке, там как раз тень от яблони сейчас густая. Ты ступай, я соберу к чаю и вынесу.

Пока она суетилась на кухоньке, составляя на небольшой круглый поднос чашки, нарезанный толстыми ломтями хлеб, маслёнку, блюдце с вареньем, Максим жадно рассматривал двор вокруг, словно проверял, все ли на своих местах.

Вернувшись, бабушка поставила поднос на широкую лавку, ровно посередине, и всплеснула руками:

– Ох, а сахар-то я забыла, старая! Сейчас-сейчас…

– Ну ты и Верушка-вертушка, ба, – вырвалось у Максима. – Сиди уж, сам принесу.

Он поднялся и в два шага очутился на кухне. Когда вернулся под яблоню, бабушка сидела молча, глядя перед собой, и морщинистая рука её прижималась ко рту, словно удерживая внутри что-то невысказанное.

– Что ты? – Максим заглянул в её повлажневшие глаза, испугавшись, что обидел ненароком. – Чего ты, ну?

– Давно меня так, Максимушка, не называл никто… Верушка-вертушка… Вспомнилось вот. – И она всхлипнула.

Максим приобнял её и прижался к родному плечу. Замер, тоже глядя вперед, на простор. Кузнечики вновь стрекотали как сумасшедшие. Их жизнерадостные рулады пружинили в воздухе, щекотали за ушами и, казалось, ввинчивались прямо в мозг.

– Хорошо… – вдруг сказал Максим.

– Хорошо… – эхом отозвалась бабушка.

Прикрыв глаза, она откинулась на теплую стену дома и не увидела, как в ярко-синем безоблачном небе над лесом сверкнула ветвистая стрела молнии.

Екатерина Каретникова

Портрет накануне

Я их ненавижу. Ненавижу лица, лоснящиеся от пота. Ненавижу волосы, склеенные гелем в причёску-волну. Ненавижу выпирающие из-под одежды животы. Хотя тех, у кого на животе сквозь майку проступают «кирпичики», ненавижу ещё сильнее. У них есть деньги, еда, бронированные машины и абонемент на вылазки к морю. А у меня нет ничего и никого, кроме рваного комбинезона, футболки гигиеничносерого цвета, пары болотных сапог и младшего брата. Ему двенадцать лет и ему еще расти и расти, чтобы стать взрослым. А для этого ему нужно что-то есть. И кто-то должен зарабатывать