Обретенная любовь - Гайя Алексия

что Господь даст нам больше времени. Но даже самый богатый человек на земле не может победить рак… Одно я знаю наверняка: он был рад провести последние недели своей жизни в одной камере с тобой.

Черт, она говорит про старого нациста? Опять наступает тишина, вместе с ней появляется еще одна слезинка на старом морщинистом лице. Она просит прощения, и слова вырываются у меня сами собой:

– Ничего страшного…

– О! И он просил меня передать тебе, что он не бо́льший нацист, чем ты или я. Джозеф был евреем, готовым на все, лишь бы выжить. Видел бы ты его в тот вечер, когда он пришел ко мне с этой жуткой татуировкой и со словами о том, что это наш билет к свободе. Я кричала как безумная, но именно благодаря ей мы смогли уехать из Польши, пересечь Германию и осесть в Париже – и все под защитой этого проклятого символа. Нам тогда едва исполнилось шестнадцать… Какими же глупыми можно быть в таком возрасте. А потом настоящая жизнь, Франция, Лондон, США, такая желанная зеленая карта… Наконец-то все было хорошо. Но пришли люди… Джо своими руками убил троих мужчин, которые отняли жизнь нашей дочери. Это произошло сорок семь лет назад. После всего, что мы сделали, чтобы сбежать от нацистов, эта татуировка, спасшая наши жизни, отняла жизнь нашей дочери.

Невозможно вымолвить ни слова. Я медленно осознаю, на что он пошел, чтобы спасти женщину, которую любил, и для меня это становится ударом под дых. Все мои сожаления рассеиваются в один момент. Зачем сожалеть о том, что должно быть сделано во что бы то ни стало? И она все равно продолжала его любить, она даже в тюрьму вместе с ним пошла. Нельзя сомневаться: моя львица тоже сделает все необходимое.

– Обещай мне, Тиган Доу, что не станешь таким же сумасшедшим влюбленным, как он. И не вини девушку, которую любишь, в том, что она не следует за тобой повсюду… Я потратила годы, прежде чем решилась прийти за ним сюда.

– Хорошо…

Мари улыбается мне и вытирает свои слезы, а затем протягивает ко мне руки. Я колеблюсь и уже хочу отстраниться, однако она не оставляет мне выбора и крепко обнимает.

– Береги себя. Сегодня – мой последний день здесь, у меня больше нет причин тут оставаться, раз Джо больше не освещает мои дни, – шепчет она, затем выпрямляется и поднимает на меня взгляд. – Пришло время и мне отдохнуть. Откуда ты?

– Из Куинса… и Статена.

Почему я так сказал? Я ведь из Куинса, зато Елена из Статена, так что…

– Нет, откуда ты родом? Твои корни?

Я хмурюсь и вдруг вспоминаю:

– А… Мой отец – ирландец.

Она улыбается.

– В Ирландии очень красиво, когда-то давно мы прожили там год. Ладно, иди, а то пропустишь обед.

Я улыбаюсь в ответ, разворачиваюсь и ухожу. Пройдя вглубь коридора, я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на нее в последний раз. Старушка Мари машет мне рукой, и одними губами я произношу: «Спасибо».

Меня ждет яма. В моем кармане и в моей голове сегодня появилось нечто, возрождающее желание прожить еще один день. Наконец-то!

Я прихожу в столовую и беру двойную порцию чили – на этот раз не настолько омерзительно, как обычно. Грязную посуду я уношу весь вспотевший: вот что бывает, когда съешь слишком много гребаного чили. А теперь я стою в очереди в тюремный магазин и волнуюсь, потому что все, кто стоит передо мной, пришли за сигаретами. Здесь за один жетон можно получить десять сигарет, а не целую пачку. Зачем упрощать, если можно просто добавить масла в огонь.

Охранник, торгующий в магазине, сидит на чертовой табуретке по ту сторону решетки и периодически высовывает к заключенным только одну лишь руку. Передо мной очередь из восьми человек – это очень много, но я не стану вытворять глупости, будучи так близко к цели. Так что я весь превращаюсь в терпение, рука в кармане сжимает заветный жетон. Я его заслужил, черт возьми. И надо обязательно выкурить сигаретку в память о старике Джо. Мне до сих пор с трудом верится, что его больше нет. Заберет ли старушка все его вещи? От него остался только всякий хлам, но, может, для нее это важно. Особенно книги.

Я немного продвигаюсь вперед. Закрыв глаза, стараюсь дышать размеренно, чтобы хоть как-то унять колющую боль в ребрах. Это помогает, но долгое стояние на ногах не очень полезно для моей грудной клетки.

Очередь снова двигается, и вдруг позади раздается шум шагов. Все оборачиваются. Появляется Антон с повязкой на руке. Его лицо вернуло себе нормальный оттенок, но не выражение. Возможно, это из-за двух охранников, сопровождающих его. Он рискует нажить себе неприятности из-за того, что впустую потратил их время.

– Горский! – цедит парень в очереди.

Кто-то другой хрюкает, изображая свинью, которую режут. Антон поднимает средний палец и посылает кому-то оскорбления, затем проходит мимо, одарив меня полным ненависти взглядом. Надеюсь, этот пес прилично пострадал. Охранники ведут его дальше, по металлической лестнице на выход из ямы. Обычно по этим ступеням ходят либо те, кого только привезли, либо те, кого выпускают. Только не говорите мне, что этого психа освободили!

С горем пополам я сдерживаю накатившую волну ярости, от которой хочется вопить и ругаться, и стараюсь глубоко дышать. Я тоже выйду… Моя львица сделает все, что нужно для этого!

Передо мной остался один человек. К счастью, он берет мыло и… презерватив. Черт возьми, что он собрался с ним делать? Я трясу головой, пока он благодарит охранника и отходит. Да, этому парню точно не помешает защита.

– Жетон! – плюет мне в лицо охранник за решеткой.

Я достаю жетон, не выпуская письмо из руки в другом кармане. Охранник оглядывает меня сверху, сверяется с экраном и рявкает:

– Где взял?

Я пожимаю плечами. Какая разница? У меня есть жетон. Всему Нью-Йорку интересно, где я его заполучил.

– Давай скорее, Немой! – ворчит следующий в очереди.

Охранник осматривает меня с подозрением и, не отводя глаз, опускает руку в стоящую рядом коробку. Оттуда он извлекает полную пачку сигарет. Дьявол, как же я мечтал об этом!

Он выдает их, отсчитывая по очереди.

Пошевеливайся, кретин!

Я забираю по одной, пока он считает себе под нос до десяти. Заполучив все, что положено, я скидываю их в карман к письму и ухожу. Приближается время прочесть послание от львицы в самом спокойном уголке этой тюрьмы – в моей камере.

Добравшись до конца коридора,