Леди Клементина Черчилль - Мари Бенедикт

однажды даже пришлось посадить его под домашний арест. Но у меня есть план нейтрализации его потенциально опасного поведения, чтобы оно не привело к ухудшению здоровья Уинстона и не отвлекло его от более важных проблем. Чтобы все удалось, Уинстон должен сохранять радушие в отношении де Голля, и я беру с него обещание.

Мы получаем известие, что де Голль приедет примерно к одиннадцати утра. Мы с Сарой встретим генерала и его жену, и Сара проводит миссис де Голль в малую гостиную, в то время как я поведу генерала в сад нашей виллы.

Когда мы с де Голлем идем по саду, я говорю с ним по-французски. Я не хочу недопонимания.

– Генерал де Голль, как вы знаете, мой муж лишь недавно оправился после тяжелой пневмонии.

– Конечно, мадам Черчилль. Это было в газетах всего свободного мира, – из вежливости отвечает он.

– И вы понимаете, конечно, как важно его здоровье и энергия для здоровья и энергии того свободного мира, о котором вы только что упомянули.

– Конечно же, – он начинает немного утомляться, что очень мне на руку. Я хочу усыпить его бдительность, чтобы получить его согласие.

– Кажется, мы понимаем друг друга, как всегда, – я замолкаю.

– С нашего первого ужина, – отвечает он с отсутствующей улыбкой и коротко кивает.

– Тогда, надеюсь, вы также понимаете, что в прошлом вы действовали так, что моему мужу это доставляло неприятности, хотя он стойко защищал вас не только от нацистов, но и от американцев.

Больше он не выглядит рассеянным. Я вижу, что он обдумывает ответ, он разрывается между побуждением обвинить моего мужа в своем собственном дурном поведении и признанием того, что Уинстон был единственным его защитником перед американцами, часто в ущерб себе.

Я пользуюсь его замешательством.

– Грядущие дни будут ненадежными для всех нас, и не только в борьбе с нацистами. Здоровье моего мужа и свобода и стабильность ваших взаимоотношений среди союзников будут чрезвычайно важны. Кто знает, что может случиться, если альянс расколется? Мы не должны рисковать подорвать союз ненужными проступками и обвинениями, – я выдерживаю паузу для эффекта. – Генерал де Голль, пожалуйста, попытайтесь запомнить, что мы ваши союзники.

На этот раз де Голль молчит.

Когда тарелки после последней перемены блюд уносят, британский посол рассказывает какой-то анекдот, и смех вокруг стола не прекращается, пока не подают десерт. Настроение за столом замечательно приятное и расслабленное, как заметили все, кроме меня и генерала де Голля. Мы одни знаем, почему.

В воцарившейся краткой тишине Уинстон говорит что-то вроде бы на корявом французском. Когда наш гость смеется над его попыткой, он говорит:

– Я решил, что, если попытаюсь сегодня говорить по-французски, это может добавить приятный штрих событию.

– Если бы только это был французский, дорогой, – говорю я, и снова все смеются.

– А я думал, что говорю хорошо, – отвечает Уинстон, печально хмыкнув.

Взрыв смеха накрывает всех гостей за столом, включая самого де Голля. Генерал и мы обмениваемся взглядами, и он еле заметно кивает мне в знак признательности и благодарности за роль, которую я сыграла сегодня. Я прячу в памяти это редкое, частное признание моего участия, чтобы поддерживать себя в грядущие долгие дни, когда Уинстону придется играть на территории Рузвельта и Сталина, ведя нашу страну к победе.

Глава сорок четвертая

5–6 июня 1944 года

Лондон, Англия

Меня будит, тряся за плечо, взволнованный Уинстон.

– Снова тот сон, Клемми, – шепчет он.

Какое-то мгновение я сбита с толку, но бледный рассвет начинает пробиваться в мою спальную в пристройке, и я осознаю, где я и что будет в следующие двадцать четыре часа. Внезапно я окончательно просыпаюсь и уже готова помочь Уинстону, чем смогу. В ближайшие часы помощь ему понадобится.

– О, нет, – я хлопаю ладонью по постели. – Заползай.

Я отодвигаюсь к дальней стороне постели, чтобы освободить ему место. Кровать стонет под его весом, но я глушу звук своим «шшш». Я обнимаю его и глажу его лицо, мокрое от слез.

– Опять то же самое? – спрашиваю я.

– Да, – отвечает он, затихая. Ему не нужно рассказывать свой сон. Ему часто это снится с тех пор, как планы операции «Оверлорд» были завершены, и он поделился со мной этим кошмаром во всех жутких деталях – широкие берега с красным от крови песком, и алые волны бьются о берег, усеянный трупами убитых солдат. Его описание настолько живое, что порой по ночам я сама боюсь увидеть это. Это воплощение его самых больших страхов, и, хотя он никогда такого не скажет, их истоки – в чудовищных дарданелльских потерях. Он боится, что история повторится.

Этот день назревал давно, с того момента, как Рузвельт вступил в войну и начались конференции между американским президентом и Уинстоном. На этих многочисленных встречах они обсуждали стратегию, необходимую для успеха такого опасного плана – массированного вторжения в континентальную Европу, и каждый из них по очереди колебался, хотя никто не сомневается в его необходимости. Из-за нестабильности ресурсов и приоритетов на первый план выходили другие миссии, такие как операция «Факел» в Северо-Западной Африке, итальянская кампания и помощь для сталинского второго фронта, но концепция операции «Оверлорд» не исчезала никогда.

Как только Рузвельт и Сталин сблизились теснее – неизбежность, терзавшая меня месяцами – баланс сил склонился в их пользу, фортуна отвернулась от Уинстона, и мой муж почувствовал, что Рузвельт и Сталин уже решили осуществить эту массовую высадку в Нормандии. Такой поворот событий меня не удивил, поскольку я видела в Рузвельте тактика и прожженного политика, а не верного друга, которым слишком долго считал его Уинстон. Он предложил Сталину и Рузвельту альтернативу полномасштабному вторжению, которое грозило огромными потерями еще в апреле, но Сталин настоял именно на этом курсе, и Рузвельт согласился. Что мог поделать Уинстон? Он сказал им, что мы будем продолжать, а затем предоставил им все свои ресурсы ради успеха миссии. Но он отчаянно боится вторых Дарданелл.

Опасаясь кровавой бани, он сначала хотел наблюдать за высадкой с эсминца возле берега. Поначалу он информировал об этом адмирала Рамсея[113], командовавшего высадкой, а затем генерала Эйзенхауэра. Оба были категорически против. Но ни их прямой отказ, ни их утверждения, что стране нужно, чтобы он оставался в Лондоне, не поколебали его, пока я не организовала письмо от короля. Только тогда Уинстон согласился наступить на горло собственной песне и не бросаться в это опасное предприятие.

Примерно через двадцать четыре часа около ста пятидесяти тысяч американских, британских, канадских войск и бойцов