Леди Клементина Черчилль - Мари Бенедикт

«Свободной Франции» высадятся на берегу Нормандии в величайшем морском вторжении в истории, и Уинстон не будет за этим наблюдать. И хотя у меня нет дара предвидения Уинстона, я знаю с полной уверенностью, что это самый критический момент в ходе войны. Сейчас мы в ее поворотной точке, и мы должны проявить нашу стойкость, невзирая на цену и на исход.

Я обнимаю Уинстона и шепчу:

– Я понимаю, что это вряд ли возможно, но поспи, Мопс. Утром ты будешь нужен стране в полной боеготовности.

Несмотря на то, что секретный план предусматривал начало решительных действий на следующее утро, этот день тянется как все прочие военные дни. Назвать его обычным было бы оскорблением, но он следует порядку, к которому я привыкла в это бедственное время. Я провожу раннее утро, отвечая на мешок писем от граждан, и направляю их запросы соответствующим чиновникам; я посещаю регулярное заседание комитета роддома для жен военных в Фалмер Чейз; я инспектирую укрытия с представителями Красного Креста, что сейчас важно как никогда, поскольку нацисты возобновили ночные налеты; я посещаю место бомбежки и записываю просьбы пострадавших, особенно безотлагательные, поскольку новые немецкие Фау-1 наносят сильный урон; и я говорю с каждой из моих дочерей, особенно с Мэри, которая одна, в отличие от замужней Дианы и Сары, которая продолжает встречаться с Гилом, что порой приводит к неловкости. Вернувшись домой, я вижу, что лондонцы ведут себя как обычно, насколько это возможно, ходят по делам и даже останавливаются на улице поговорить с соседями. Все как в обычные дни.

Как Элеонора переживает этот сюрреалистический день? Тоже притворяется, будто все нормально? Удивляется идущей своим чередом жизни, как и я? Я не могу ее спросить, это сорвало бы все меры безопасности вокруг этого дня. И я не могу доверить мои тревоги даже моей сестре Нелли, не могу разделить с ней мои надежды отомстить за смерть ее сына Эсмонда.

Хотя Уинстон хотел бы, чтобы я присутствовала вместе с ним в Зале картографии или где-то еще, чтобы оценить последние детали подготовки к вторжению – пересмотреть доклады метеорологов по поводу погоды и состояния океана, проверить статус тысяч людей на десантных судах, которым плохо от сильной качки, и нанести на наши любимые карты расположение каждого из семи тысяч судов – я не могу, за исключением обычного короткого визита. Народ уже некоторое время осознает, что массовая высадка неизбежна, и я не имею права ничем встревожить население, а через них оповестить и наших врагов о точной дате вторжения. Военачальники Уинстона боятся, что мой поспешный визит в его кабинет породит тревогу; по крайней мере, так они оправдывают необходимость удерживать меня. День должен казаться таким же, как все остальные, и я действую как мне велено. Я время от времени видела планы в Зале картографии. Чувства, как у актрисы, тупо отыгрывающей дурную пьесу, и мне кажется, что все смотрят сквозь мою маску. Потому что я могу думать только об Уинстоне. Как там мой Мопс?

Несмотря на приказы военачальников, мы с Уинстоном все же ведем себя необычно, хотя никто, кроме нас и, возможно, миссис Ландемар, этого не заметит. Мы ужинаем одни. За весь этот год мы ужинали в одиночестве только три раза. Сегодня будет четвертый, поскольку ему нужно мое полное внимание и комфорт, который я могу дать.

Поначалу мы сидим тихо, пьем укрепляющий бульон и едим говядину с кровью, которая для него не полезна, но он ее обожает. Он пьет много вина, но я ничего не говорю. Если кто и заслуживает сейчас наркоза от того бремени, что сейчас лежит на его плечах, так это он. И я знаю, что это не притупит его ума.

Я нарушаю непривычное молчание.

– Я понимаю, что это напряжение невыносимо, Мопс. Если бы я могла снять это бремя с твоих плеч и нести его с самого первого дня кампании, я бы с радостью это сделала.

– Ох, Котик, я никогда не пожелал бы тебе такого бремени. Лишь твоя чистая доброта делает меня решительным и сильным.

– Решение тяжкое, но верное. Я знаю, что оно окрашено предательством и чревато неуверенностью и предчувствиями – возможно, больше, чем любое принятое тобой в жизни, но ты исполняешь свой долг перед народом этой страны. Как и всегда. Как ты и должен.

Я разделяю опасения Уинстона, но жребий брошен, и корабли уже пустились в путь. Люди на местах, они готовы штурмовать берега, проявляя героизм и самопожертвование, невиданные прежде. Как мы можем предать их, сомневаясь в нашей приверженности выбранному курсу? Я не могу позволить ему зацикливаться на таких мыслях. Он должен иметь веру.

– Но исполнение моего долга перед ними может оказаться медвежьей услугой для них, – отвечает он.

– Как? Эта кампания начнется с освобождения Северо-Западной Европы от нацистов. И это освобождение распространится по всей Европе, пока мы полностью не избавимся от нацистов.

– Но какой ценой? Я не могу перестать думать о том, что, когда завтра встанет солнце, – он затягивается сигарой, и я понимаю, что он намерен не спать этой ночью, – тысячи будут убиты. Как в моем кошмаре.

– Но если вы не начнете эту миссию и не покончите с этой страшной войной, сколько десятков тысяч еще погибнет? Сотен тысяч? И какие кошмары тебе будут сниться тогда? – Я беру его за свободную руку и смотрю в его голубые глаза. – Дорогой, все черпают в тебе отвагу, чтобы продолжать сражаться.

Он долго молчит прежде, чем ответить, но не отводит взгляда.

– Я буду смотреть, как разворачивается наступление. Мы на берегу Рубикона.

Я выдерживаю его взгляд.

– Я буду бодрствовать вместе с тобой.

– Правда?

– Этой ночью и всегда.

Глава сорок пятая

12 мая 1945 года

Лондон, Англия

Мой самолет кружит над аэродромом Нортхолт. Любезный молодой офицер приносит мне выпить в надежде отвлечь меня от очевидного, и я принимаю, но это не позволяет мне забыться. Да и как возможно? Я четко слышала, что пилот получил радиосообщение, что посадка в Нейпире откладывается, а я точно знаю, кто там хозяин, и что означает это сообщение. Уинстон запаздывает, и пилоту приказано кружить, пока не подгонят автомобиль на взлетно-посадочную полосу. Уинстон хочет сделать вид, словно ждал моего прибытия часами.

Я законно могу разозлиться на эту ситуацию. В конце концов, меня не было почти шесть недель, а мое прибытие было назначено уже как минимум три дня назад, с почасовым отслеживанием. Но я настолько воодушевлена событиями и слишком