Леди Клементина Черчилль - Мари Бенедикт

радуюсь, чтобы устраивать мужу дурацкую злую сцену. Я улыбаюсь про себя, но мои спутники, верная Грейс и мисс Мейбл Джонсон, секретарь Фонда помощи России, чувствуют это и улыбаются в ответ. Они, несомненно, уверены в том, что я улыбаюсь от облегчения и радости, что, наконец, возвращаюсь домой после таких замечательных новостей, и это правда. Но у меня есть куда больше поводов для радости.

Самолет, наконец, идет на посадку, и я вынимаю зеркальце из сумочки, чтобы пригладить волосы и подновить помаду. Из окна я вижу что-то красное в момент приземления, и я понимаю, что это машина Уинстона. Пусть с опозданием, но он приехал. Взяв сумочку, я покидаю самолет, прилетевший из России.

Когда мне принесли приглашение с золотой каймой, я была потрясена. Я гордилась тем, что смогла собрать восемь миллионов фунтов для моего Фонда помощи России. Это были добровольные перечисления из заработной платы, пожертвования в результате поквартирных обходов и разных мероприятий, даже когда Сталин и Рузвельт старались взять контроль над военными действиями. В конце концов, я делала это для страдающего народа России, а не для ее лидера. Но я и не думала, что мои усилия заметят, особенно когда победа в войне была фактически достигнута. Я обычно смотрю и оцениваю со стороны, часто оставаясь в тени.

И все же русский Красный Крест хотел, чтобы я приехала и лично посмотрела, как великолепно они распорядились деньгами и материалами, которые я присылала. Поездка и прилагающийся тур по Москве, Ленинграду и глубинке займет от шести до восьми недель, и мне было тревожно оставлять Уинстона на долгое время, особенно когда его настроение после Дня «Д»[114] стало скверным. Хотя потери были куда меньше, чем Уинстон думал, и операция «Оверлорд» действительно стала началом падения нацистов, она все же привела к гибели тысяч человек, и нарастающее стремление завалить нашего врага раз и навсегда испортило его характер, не говоря уже о его трудных отношениях с Рузвельтом и Сталиным. Даже наша радостная ноябрьская поездка в Париж в честь его освобождения по приглашению де Голля лишь на короткое время подняла ему настроение. Было ли это следствием тяжелых потерь и опустошения Европы, тревоги из-за уменьшения его власти по сравнению со Сталиным и Рузвельтом, или результатом опасений за состояние Европы после войны и его место в меняющейся Британии? Уинстон был странно молчалив в этом отношении.

– Ты должна ехать, Клемми. Ты могла бы стать положительной силой в русско-английских отношениях и проложить нам путь. Мост через пропасть в наших отношениях с Россией и все такое, – сказал Уинстон, когда я изложила свои сомнения, хотя, конечно, я не приписывала своих опасений его настроению. После февральской Ялтинской конференции, созванной для обсуждения неотложных задач по послевоенной реорганизации Германии и Европы, Уинстон становился все более подозрительным в отношении целей Сталина и опасался вероятного вторжения Советов в Восточную Европу. Как могла я отказаться от поездки, когда Уинстон заявил, что она может принести много хорошего?

Я приняла приглашение и заказала для путешествия форменные платья, которые отражали мой ранг вице-президента Лондонского отделения Британского Красного Креста. Когда они приехали, крой «футляр» мне совсем не подошел, поэтому я перешила их и дополнила беретами Красного Креста. К тому времени, как я была приглашена перед отъездом на чай у королевы, я уже чувствовала себя в этой форме как рыба в воде.

Хотя по мере приближения даты отъезда Уинстон начал высказывать сомнения насчет поездки, я все же полетела вместе с сопровождавшими меня Грейс и Мейбл. Когда я в первый день апреля ступила с борта на асфальт Москвы после нескольких дней пути, меня просто ошеломил прием. Среди большой группы встречающих были мистер и миссис Майские[115], бывший российский посол и его жена; Полина Молотова[116], жена министра иностранных дел; британский посол сэр Арчибальд Кларк Керр и американский посол, наш Аверелл Гарриман. Я была неожиданно тронута, поскольку это был первый официальный прием в мою честь в знак признания моего труда, и я, пожимая руки, сдерживала слезы. Обычно все воздавали почести Уинстону.

Меня тут же затянул лихорадочный график визитов в госпитали, детские дома, на фабрики протезов, станции скорой помощи и передвижные отделения больниц. Мы посетили все места, куда шли средства фонда, и я впервые осознала размах и важность этой помощи. Завтраки и ужины в мою честь перемежались поездками, включая ту, где я получила медаль советского Красного Креста за выдающиеся заслуги, и мы даже посетили балет, изысканную постановку «Лебединого озера».

Уинстон постоянно информировал меня о военной ситуации звонками по телефону или письмами, когда это можно было сделать безопасно, а также выражал свой ужас от концентрационных лагерей. Мы обменивались новостями и тревогой по поводу безопасности сына Нелли Джайлза, который все еще был в немецком плену в Колдитце, возможно, как заложник, и брата Уинстона Джека, который был тяжело болен. Я молилась за их здоровье и благодарила Бога за то, что хотя бы на последнем этапе войны нас не беспокоили мои ужасные кузены Митфорды[117], из которых кое-кто был настроен профашистски во время войны, а одна даже вышла замуж в доме Йозефа Геббельса в присутствии самого Гитлера.

Уинстон во время моего визита в первую очередь рассчитывал на мою встречу со Сталиным. С тех пор как Уинстон выразил свое неудовольствие нарушением Россией Ялтинских соглашений, особенно в отношении Польши и Румынии, отношение Сталина к моему мужу стало ледяным. Уинстон попросил меня донести до Сталина его заявление о том, что он верит в скорое достижение согласия между Россией и англоговорящими странами. Я повторяла эту фразу снова и снова, пыталась даже на русском прежде, чем оставить эти усилия и положиться на переводчика. Видит Бог, я не могу себе позволить оговориться на русском и сказать что-нибудь совершенно не то.

Встреча со Сталиным была организована[118], но когда настало время, войти к нему разрешили только мне, без Грейс или Мейбл. Длинный коридор от пункта охраны до огромных двустворчатых дверей без их компании казался бесконечным, и когда очередные охранники пропустили меня, я вошла в комнату, не менее обширную, чем коридор. В дальнем конце впечатляющего кабинета в неоклассическом стиле сидел за столом темноглазый Сталин. Довольно грубо он не оторвался от работы, хотя и слышал, как я подошла, поскольку цокот моих каблуков эхом раздавался в кабинете. Только когда я оказалась прямо перед ним, он посмотрел на меня и сказал через переводчика: