Леди Клементина Черчилль - Мари Бенедикт

мы выходим из машины у здания, где меня уже ждет толпа репортеров. Я поднимаюсь на трибуну, сжимая в потных ладонях мою речь. После представления начинаю и произношу речь неплохо, благодаря тщательной подготовке. Но по мере приближения времени вопросов напряжение нарастает. Сейчас мне придется забыть обо всей моей оставшейся природной сдержанности, чтобы достичь той цели, ради которой я пересекла Атлантику. Цели, которой я не смогла достичь напрямую через Рузвельта в Квебеке или Вашингтоне.

Расправив плечи, я напоминаю себе о дружелюбной, прямой манере общения Элеоноры с репортерами и подражаю ей. Я очаровываю их, шучу с ними, спорю с ними, постоянно акцентируя внимание на серьезных проблемах. Когда некоторые репортеры вспоминают строки из «Дорогой моей Клементайн», старинной американской баллады, оплакивающей гибель девушки, я даже отшучиваюсь, что, несмотря на их песню, я не погибла, но стою здесь перед ними. Я удерживаюсь от упоминания о том, что английское произношение моего имени отличается от американского и потому даже не вписывается в песню, потому что это испортило бы впечатление.

Источая всю без остатка харизму, что была у меня в моменты на трибуне, я умудряюсь достичь с этими незнакомыми репортерами того, чего не смогла добиться с Рузвельтом, того, чего достигала Элеонора, несмотря на то, как ее муж оттеснил ее на задворки общественной жизни во время войны. Я, минуя президента, обращаюсь к репортерам, заставляя их полюбить нашу страну, а через них я обращаюсь и к американскому народу.

Глава сорок третья

16 декабря 1943 года – 14 января 1944 года

Лондон, Англия; Карфаген, Тунис; Марракеш, Марокко

Когда я получаю конверт с телефонограммой, я уже чувствую, что внутри. Уинстон страдал от череды болезней, включая пневмонию, в результате напряжения и поездок на международные конференции в течение почти года. Письма, звонки и телефонограммы об ухудшающемся здоровье Уинстона поступали на Даунинг-стрит номер 10 почти с того момента, как он уехал на последнюю встречу с Рузвельтом 11 ноября. В одной из последней телефонограмм от «Полковника Уордена миссис Уорден» – это наши постоянные кодовые имена, Уинстон признавался, что, похоже, у него снова начинается пневмония, и Сара, которая путешествует вместе с Уинстоном в качестве его личного секретаря, написала мне об одном пугающем вечере, когда он впал в лихорадочный сон, сказав Саре, чтобы она не волновалась, если он умрет, поскольку он уже успел набросать победную стратегию для войны. Но никакие мои слова не заставят его вернуться, пока он не будет готов.

Уинстон вел себя как обманутый, отчаянный воздыхатель с тех пор, как мы в октябре покинули Квебек и Вашингтон. Когда мы вернулись в Лондон и снова поселились на Даунинг-стрит номер 10, он с удовольствием читал в газетах обо мне и моей «остроумной, смелой и прямой манере общения». Но затем он провел шесть тяжелых, неудачных недель в советской миссии в Тегеране, где наблюдал за тем, как Рузвельт относится к Сталину как к главному своему союзнику, в то время как его самого два этих лидера игнорировали и даже поддразнивали. Похоже, мой успех среди американского народа в ходе моих пресс-конференций и турне никак не улучшил его взаимоотношения с Рузвельтом. Уинстон сидел в стороне в то время как они отвергали его сомнения по поводу атаки на Францию через Ла-Манш весной 1944 года как части операции «Оверлорд».

Я получала эти бессвязные сообщения, будучи в Лондоне, занимаясь неотложными делами среди встревоженных министров кабинета, просматривая отчеты о парламентских дебатах и давая советы, а также разбираясь с проблемами избирателей. Несмотря на мои мольбы, что он слишком болен, чтобы продолжать, он настоял на перелете из Тегерана в Каир, чтобы убедить Рузвельта, и после этого, несмотря на свое ухудшающееся состояние, он совершил еще один перелет в Тунис на встречу с генералом Эйзенхауэром[109]. И все потому, что он не хотел казаться слабым перед американским президентом.

Но когда я вскрываю конверт, я вижу, что телефонограмма не от личного врача Уинстона, лорда Морана, как я думала, а от кабинета. В нем секретная просьба отправиться в Тунис, поскольку у Уинстона снова только что диагностировали пневмонию и фибрилляцию сердца. Они беспокоятся, что он умрет.

Мне хочется упасть на пол и зарыдать. Но все смотрят на меня, ориентируясь на мое поведение. Я заставляю себя казаться встревоженной, но уверенной.

Пока горничная собирает мои вещи, я расхаживаю взад-вперед по кабинету, пока секретари обзванивают лондонские аэропорты, запрашивая немедленный вылет, но все они закрыты из-за густого тумана, накрывшего город толстым покрывалом. В конце концов, одна особо упорная секретарша сообщает, что если мы доберемся до базы королевских ВВС Лайнем в Уилтшире, то там погодные условия могут позволить нам вылететь. Вместе с Мэри, Грейс и Джоком мы четыре часа едем на автомобиле сквозь затемнение и густой туман до аэродрома в Уилтшире. С ноющим от тревоги за Уинстона сердцем мы садимся в самолет.

После пятнадцати, затем двадцати, потом двадцати пяти минут без движения я начинаю паниковать. Что происходит? Я боюсь: что-то случилось с Уинстоном, и эта ужасная новость и задержала наш отлет. Они обсуждают, кто должен донести до меня эту чудовищную весть? Нет, нет, нет.

Наконец, в салон входит офицер с планками на мундире. Представившись, он говорит:

– Прошу простить, миссис Черчилль, у самолета технические проблемы. Мы пытались подыскать вам другой пригодный самолет, но здесь у нас только неотапливаемый бомбардировщик «либерейтор». Мы проверяли, но никакой другой аэропорт не может позволить вылететь более безопасным самолетам.

Я встаю и, не глядя на Мэри, Грейс и Джока, говорю:

– Тогда полетим на неотапливаемом «либерейторе».

Боевой офицер встревожен.

– Миссис Черчилль, я не уверен, что вы понимаете, что это за борт. Он предназначен для того, чтобы летать и сбрасывать бомбы, а не перевозить пассажиров. Там не только нет комфортабельных постоянных сидений, но и отопления. Там будет жутко холодно.

– Я нужна моему мужу, вашему премьер-министру. Пожалуйста, готовьте самолет.

Персонал переносит наш багаж. Они одевают Джока, Грейс и меня в летные комбинезоны. Я сказала Мэри, что ей не обязательно отправляться в этот опасный полет, и я почти смеюсь, глядя на серьезную очкастую Грейс в ее комбинезоне. Она настояла на полете. Но потом я вспоминаю, ради чего затеян наш опасный полет, и весь юмор улетучивается. Я вхожу внутрь и вижу, что бомбодержатель снят, и какая-то добрая душа разложила коврики на металлическом полу. Грейс, Джок и я садимся в импровизированные кресла, в то время как молодые