Развод и девичья фамилия - Татьяна Устинова

– Могу, – мрачно сказала Аллочка, – я теперь все могу.

Кира сунула в карман телефон, так и не нажав “отбой”, инекоторое время помнила о том, что Сергей совсем рядом, в маленьком телефонномтельце, болтающемся в кармане, а потом забыла.

Батурин уезжал почти последним, когда сумерки уже засинелимежду домами, и небо стало темней и выше, и по-вечернему остро запахло землей,взрытой колесами тяжелых машин, утренним дождем, так и не убравшимся стротуаров, жареным мясом из ресторанчика напротив. И музыка оттуда вдруггрянула, как бы свидетельствуя о том, что вечер уже близко, уже почти начался –самое лучшее время в жизни, вечер пятницы.

Кира давно уехала, Сергей забрал ее, и Батурину приятно былодумать, что она оказалась такой… крепкой и неистеричной. Еще неизвестно, что быполучилось, если бы она не достала ему нож. Навыки навыками, но у него давно небыло… практики во всех этих делах, он вполне мог замешкаться, привлечь к себевнимание раньше времени, и все пошло бы кувырком, даже учитывая, что до штурмаоставались считанные секунды.

Никто не пострадал при этом самом штурме, и это его заслуга,капитана Григория Батурина, это уж точно.

Только палку он так и не нашел. Куда она могла деться? Онвесь вестибюль исходил – нет палки!

Дома у него была еще одна, самая первая, с которой он тогдавыписался из госпиталя, но она была неудобная, и вообще Батурин ее не любил.

Она напоминала… о войне, а он не хотел о ней вспоминать иникогда не вспоминал, вопреки сентиментальным телевизионным сюжетцам о том,что, “собираясь вместе, они часто вспоминают высоту и открывшийся за нейповорот дороги, за которым их ждал тот самый бой, ставший для многихпоследним”.

Сюжетцы он тоже не любил и никогда не смотрел.

И комментаторов не любил. В отличие от военныхкорреспондентов на войне они никогда не были, и все, что они говорили, звучалодо невозможности фальшиво, и как-то глупо, и как-то слишком красиво, иненатурально трагично, в общем, совсем не так, как это видел он, капитанГригорий Батурин.

…Да где ж эта палка-то, мать ее возьми? Куда могла деться?Может, забрали как сувенир?

Нога болела подло и тяжко, норовила подвернуться, когда оннаваливался на нее, – устала за день. И есть ему хотелось очень сильно, всеиз-за того, что из соседнего ресторанчика так славно и вкусно пахло жареныммясом. Он подумал было даже зайти, но вспомнил, что джинсы в крови, и рубаха вкрови, а куртку затоптали ногами так, что придется отдавать в химчистку, инеизвестно еще, очистят ли ее там.

В довершение всего выяснилось, что машину отогналинеизвестно куда. Кирин “Фиат” остался на стоянке, и еще несколько машиностались, а где его – неизвестно.

Завтра придется искать. Найдет, конечно, но даже мысль отом, что он сейчас потащится домой на общественном транспорте – сначала метро,потом троллейбус, потом чахлый скверик, потом пятый этаж без лифта и без палки,– была убийственной.

Он глупо поотряхивал свою куртку, тихо ругаясь, чтоотказался уехать с мужиками, – а ведь Креп звал, и Леха звал! – потопталсянемного и захромал мимо копошившихся в стекле и грязи “федералов” иэмвэдэш-ников к улице Маросейка.

– Григорий Алексеевич!

Он остановился и оглянулся, стискивая зубы. Ну, конечно.Только вас нам и не хватало.

– Григорий Алексеевич, простите, пожалуйста!.. Она бежала кнему от своей машины, чистенькой и элегантной, как костюмчик прет-а-порте, дажедверь за собой не захлопнула, так и оставила нараспашку, самоуверенная,избалованная, богатая девчонка, ничего не знающая о жизни.

– Вы давно должны быть дома, – сказал он чудовищным тоном имоментально возненавидел себя за этот тон, – чего вы выжидаете?

Она смотрела ему в лицо, шарила глазами по физиономии. Чтовысматривала? Ему вдруг показалось, что ее темные глазищи оставляют на его кожеборозды и выбоины – так горячо она смотрела.

– Я… – Аллочка заправила за ухо черную прядь и опятьуставилась на него. – Я поняла, что вашей машины нет. Я… Можно я вас подвезу?Пожалуйста, Григорий Алексеевич!

Он должен был сказать “нет”.

В отличие от нее он все знал о жизни, и точно знал, что тамона насочиняла себе сегодня – благородный герой, раненый боец, принц савтоматом, герой боевика, твою мать! – и знал, чем все это может кончиться. Ещеон знал, что даже если ему внезапно станет двадцать пять лет, исчезнет хромота,и постоянная подлая боль, и из головы заодно уж исчезнет все, что тамнакопилось, и с кожи пропадут бугристые уродливые перетянутые шрамы, содеянныеполевым хирургом из месива, в которое превратилось тогда его тело, – все равноон не годится для нее.

Он журналист – наверное, неплохой, – и трудоголик, и живетна то, что получает в кассе в день зарплаты, и в отпуск ездит под Псков вдеревню, где до сих пор колупается дед, единственный оставшийся от семьи.

Папа – президент банка, и мама – хозяйка Дома высокой моды,а также Сорбонна, Лазурный берег, серфинг на Бали, домик под Цюрихом, горныелыжи в Давосе никогда не будут иметь к нему никакого отношения.

Он должен сказать “нет”.

– Григорий Алексеевич, – словно собравшись с духом, началаона снова, – я… так долго вас ждала! Пожалуйста!

– Хорошо, – наконец согласился он, презирая себя, во-первых,за то, что согласился, а во-вторых, за то, что так долго ломался, – черт свами. Везите.

Изо всех сил стараясь не хромать и от этого, и от усталостихромая больше обыкновенного, он заковылял к ее машине. Она обежала его иоткрыла ему дверь.

Он зарычал сквозь стиснутые зубы.

– Я не инвалид и не ветеран Первой мировой, – процедил он.Проклятые зубы все никак не разжимались. – Не надо так уж подчеркивать мою…неполноценность.

– Я не подчеркиваю, – забормотала она в испуге. Кажется, ейпришлось сделать над собой усилие, чтобы не пристегнуть его ремнем, какмладенца. Она даже руку протянула и, опомнившись, стала делать этой рукойкакие-то странные пассы возле его носа. Добравшись таким образом до приемника,она нажала кнопку. Приемник бодро запел.

– Мне на Речной вокзал, – проинформировал ее Батурин,кое-как вытянул ногу и закрыл глаза. – Выезжайте на Ленинградское шоссе.

Аллочка нажала на газ, и низкий “би эм даблю”, каквыражались продвинутые клерки у них в редакции, стал выбираться на Маросейку.

– Ты так долго меня караулила? – спросил он, не открываяглаз, позабыв, что они на “вы”. – Всех отпустили три часа назад!

– Я очень боялась, что ты с этими уедешь. Со своимидрузьями, – быстро ответила она.