Развод и девичья фамилия - Татьяна Устинова

Он не мог отпустить ее. Он больше никогда не сможетотпустить ее. Вот как все обернулось.

– Пусти меня, – выдохнула она ему в лицо, – пусти менясейчас же!

В ее голосе были злоба и мука, и он убрал руки. Он почти несоображал.

Она… больше не хочет его? Она… отвергает его? Она вняланаконец-то доводам рассудка?

Я умру, подумал он мрачно и четко. Прямо здесь, в ее машине.

Аллочка перелезла через него на свое место, кое-какзапахнула пальто и включила зажигание. Руки у нее сильно тряслись.

– Ты что? – спросил Батурин хрипло.

Если она сейчас выставит меня из машины, я на самом делеумру.

И почему-то вспомнилась картинка из сказки “Аленькийцветочек” – пригорок, и на пригорка печальный подыхающий урод с цветком вволосатой лапе.

Это я. Этот подыхающий урод с цветком – я.

Аллочка вдавила газ, машина прыгнула вперед, к шлагбауму,который стал неторопливо подниматься, и, задев его крышей, она пролетеладальше, вниз, к съезду в подземный гараж, и еще ниже, с визгом резины, сзаносом на поворотах, и еще ниже, еще один шлагбаум, и просторное асфальтовоеподземелье, залитое синим светом, и совсем немного машин, и… тут Батуриннемного пришел в себя.

Она его не выгнала. Она привезла его в гараж.

Здесь, конечно, лучше, чем на улице, перед будкой сохранником.

– Вылезай! – скомандовала она. – Господи, я больше не могу!Вылезай быстрее, ладно?

Кое-как он выбрался из низкой машины, и она за руку потащилаего к раздвижным дверям, на ходу запахивая на себе пальто, под которым блестелголый белый живот – оказывается, он тоже расстегнул на ней блузку!

В лифте она кинула на пол его куртку, которую зачем-тотащила с собой, и прижала его спиной к зеркалу, сильно стукнувшись о какой-тометаллический поручень, и снова стала целовать – в шею и плечо.

Лифт тренькнул и дрогнул, останавливаясь.

– Ключи, – бормотала она, одной рукой копаясь в сумке.Другой она держала Батурина, как если бы он намеревался сбежать, – ключи!

Ключи нашлись, и, попав не с первого раза в скважину, онаоткрыла замок, толкнула дверь, и они ввалились в чистый и теплый полумрак.Батурин тяжело дышал.

– Господи, – прошептала Аллочка и кинула на пол сумку, – нувот. Ну, наконец-то… Я думала, что умру без тебя, Гриша. Только ты, пожалуйста…Только ты должен знать, что я никогда и никому тебя не отдам. Понимаешь? Никомуи никогда. У тебя есть кто-нибудь?

– Кто? – глупо спросил Батурин.

– Жена и все такое.

– Нет, – сообразив, сказал он.

– Хорошо, – прошептала она ему в губы, – а то мне пришлосьбы ее убить.

– Убить? – переспросил он растерянно. Ему все казалось, чтоона принимает его за кого-то другого.

– Ну да. И меня посадили бы в тюрьму, и ты остался бы один.Один. Без меня. Понимаешь?

– Нет, – ответил он, – не понимаю.

Ему нужно было посмотреть на нее, пользуясь минутнойпередышкой, которая уже подходила к концу, – бикфордов, шнур опять разгорался,деловитое пламя подбиралось все ближе к бочке с порохом. Он отодвинул ее нарасстояние вытянутой руки и посмотрел.

Она не улыбалась, у нее были очень черные и очень серьезныеглаза.

– Ну? – сглотнув, спросил он. – Что это такое?

– Я тебя люблю, – сказала она строго, – я без тебя жить немогу. А ты без меня можешь?

– Нет, – признался он, – но я совсем не тот, кто тебе нужен!

– Не смей говорить, кто мне нужен, а кто не нужен! Откуда тызнаешь, черт тебя побери! Я хочу тебя больше всего на свете. Только тебя. Тебяодного. И я тебя получу.

Ты меня получишь, подумал Батурин, конечно, получишь. Тыменя получишь и больше не захочешь, это уж точно.

Подыхающий урод с цветком в лапе, оказывается, все еще был вперспективе.

С этой минуты все изменилось.

Инвалидного благородства не хватило, как он и предполагал.

Не стало хромого капитана Батурина, и главного редакторапроцветающего политического еженедельника “Старая площадь” тоже не стало. Итого спецназовца, каким он был ровно половину своей жизни, не стало. Имальчишки семи лет от роду, который знал, что раз все ревут, значит, мамаумерла.

Остался только мужчина, которому предлагали все, на что ондаже не смел надеяться, а он не только не имел никаких прав, он даже не былуверен, что предлагают именно ему.

Ну и ладно. Ну и хорошо, твою мать!

Хоть так.

Он вытащил Аллочку из пальто и бросил его на пол, иоказалось, что бросил вместе с блузкой, которую расстегнул в машине, и зарычал,потому что она осталась в мятых брюках и атласном лифчике с тонкой полоскойочень простых кружев на белой коже.

Эта полоска кружев произвела в нем разрушительное действие,небольшой взрыв, и кровь забурлила – он чувствовал, как она моментальновскипела бурными черными пузырьками.

С трудом, непривычными пальцами, он снял с нее лифчик вместес полоской. И прижался к ней по-настоящему, в первый раз так, как ему хотелось,уже давно, всегда, с тех самых пор, как она налетела на него в коридоре иуверяла, что знает, что президента зовут вовсе не Василий Васильевич!

Он почти не мог дышать, и приходилось делать над собойусилие, чтобы протолкнуть через горло воздух.

Никогда и ничего подобного не было в его жизни – ни разу завсе тридцать шесть лет.

Секс всегда был просто секс, когда лучше, когда хуже, но онбыл прямолинеен и однозначен, как некое постоянное арифметическое действие –сколько ни складывай и ни вычитай, ответ все равно остается тот же.

Он понятия не имел, что останется в ответе, когда всепроизойдет – сейчас и именно с этой женщиной. Он боялся ее больше всего насвете.

Боялся и любил.

Никогда ни среди слагаемых, ни среди вычитаемых вбатуринской голове не было слова “любовь”, а теперь вот взялось откуда-то.

Он засмеялся, когда она укусила его в грудь, и оглянулсяназад, потому что помнил про свою ногу, а она не помнила, конечно, и емустрашно было упасть и как-то испортить или притушить бикфордов шнур, которыйстановился все короче, и времени до взрыва оставалось все меньше и меньше.

Обратный отсчет.

Десять. Девять. Восемь. Семь…

Она поцеловала его в живот, распрямилась и, глядя в глаза,стала расстегивать ремень на его джинсах, а ее брюки давно куда-то подевались –он не знал, куда, потому что не снимал их. Или он забыл?