Древняя Русь. Эпоха междоусобиц. От Ярославичей до Всеволода Большое Гнездо - Сергей Цветков

Изяслав велел трубить поход, чтобы прийти на помощь Ивану, но на его зов откликнулись лишь второстепенные князья. Общее настроение князей старшего поколения выразил Святослав Ольгович, пославший сказать Изяславу: «Брате, кому ищеши волости – брату ли или сынови? А добро ти бы ради не починавши переди [лучше бы тебе не начинать усобицу первым]… а иже поедуть на тя с хвалою, а Бог будеть с тобою и яз и моя сыновца [вот если нападут на тебя, то я и мои племянники будем с тобою]». Галицкий князь, наоборот, сумел приобрести сильного союзника в лице волынского князя Мстислава Изяславича, обеспокоенного тем, что Изяслав пытается посадить в Галиче своего ставленника.

Пока Изяслав дожидался в Киеве прихода половцев и берендеев, союзная галицко-волынская рать успела занять Белгород. Когда же войско великого князя обступило город, берендеи завязали тайные переговоры с Мстиславом и в одну из ночей всем скопом переметнулись на его сторону. Изяслав Давыдович отказался от дальнейшей борьбы и стремительно откатился на север, где самовольно занял землю вятичей, принадлежавшую новгород-северскому князю, наказав таким образом Святослава Всеволодовича за неучастие в войне. Иван Берладник, потеряв единственного союзника, бежал в Византию и в 1161 г. умер в Солуни (Фессалониках); на Руси ходили слухи, «яко с отравы бе ему смерть».

22 декабря 1158 г. Мстислав Изяславич и Ярослав Владимирович вошли в Киев; добычей им было «товара много Изяславли дружины, золота и серебра, и челяди, и кони, и скота». Киевский летописец сообщает, что князья-союзники еще перед походом целовали крест на том, чтобы искать старший стол не для себя, а для смоленского князя Ростислава Мстиславича, старейшего в роду Мстислава Великого и обладавшего неоспоримыми правами на великое княжение по отчине. Тот, однако, постарался заранее предотвратить коллизию «безвластный дядя – полновластный племянник», памятную всем со времен совместного княжения в Киеве Вячеслава Владимировича и Изяслава Мстиславича. В ответ на призыв племянника явиться в Киев и занять отчий стол Ростислав подчеркнул, что не согласится на роль номинального правителя: «Оже [если] мя в правду зовете с любовию, то яз всяко иду Киеву на свою волю, яко [чтобы] вы имети мя отцем собе в правду и в моем вы послушаньи ходити», и в качестве первого урока «послушания» потребовал от Мстислава удалить из Киева митрополита Клима Смолятича, которого волынский князь привел с собою: «А се вы являю: не хочю Клима у митропольи видити, [потому что] не взял благословение от Святыя Софья и от патриарха». Но у Мстислава Изяславича, в свою очередь, были крупные счеты к митрополиту Константину, который предал анафеме его отца. Поэтому он «крепко пряшеся по Климе, река тако: «Не буде Костянтин в митропольи, зане клял ми отца». (По Татищеву, Мстислав также настаивал на том, что «Константиново поставление паче, нежели Климово, порочно, понеже оное купил сребром и златом».) Между дядей и племянником встала «многая распря», ибо каждый стоял на своем: «Ростиславу Клима не хотящю митрополитом, а Мстиславу Костянтина не хотящю». Наконец, было найдено соломоново решение: устранить с митрополичьего престола обоих владык и просить у греков нового, нейтрального кандидата. После долгих препирательств и согласований, теперь уже с Константинопольской патриархией, остановились на кандидатуре некоего Феодора, родом грека, который и прибыл в Киев в августе 1161 г.

Клим Смолятич, вероятно, вновь удалился на Волынь. Константин же нашел убежище в Чернигове, у своего тамошнего ставленника, епископа-грека Антония, и в 1159 г. скончался. Летописец с душевным содроганием рассказывает о предсмертном распоряжении Константина относительно своих похорон: призвав к себе епископа Антония, опальный митрополит объявил ему свое желание, чтобы после кончины тело его было предано неслыханному поруганию: «Яко по умерьтвии моем не погребешь тела моего, но ужем [веревкой] поверзше за нозе мои, извлечете мя из града и поверзете мя псом на расхытанье». Связанный клятвой, Антоний по смерти Константина не посмел ослушаться воли покойного и выполнил ее буквально, предварительно ознакомив с Константиновым завещанием князя Святослава Ольговича. Но черниговцы пришли в смятение от этого зрелища, и, дабы избежать нежелательных толков и волнений среди народа, Святослав Ольгович вскоре велел «с великой честью» похоронить истерзанные зверьем и хищными птицами останки митрополита в Спасском соборе. Позднейшие историки также отнеслись к завещанию Константина с недоумением. Указывалось, в частности, на его несоответствие христианской традиции захоронения и на библейские аналогии с «ослиным погребением», которое пророк Иеремия предрекал одному из нечестивых иудейских царей, Иоакиму547, в связи с чем Константина даже подозревали в том, что он тайно исповедовал некую ересь. Но, по-видимому, все-таки ближе к истине стоят те исследователи, которые видели в поступке митрополита-грека последний порыв покаянного пароксизма, продиктованный фанатической жаждой искупительной казни его грешной плоти548. Во всяком случае, русские книжники XV–XVI вв. истолковали жутковатые обстоятельства кончины и погребения Константина именно в таком духе, что дало повод к его церковному прославлению как святого549.

Между тем Изяслав Давыдович не смирился с потерей великого княжения. В 1159 г. он дважды приходил с наемными половцами в Черниговскую волость, на Святослава Ольговича, который принес присягу Ростиславу; страшно опустошил и Смоленскую землю, уведя одних пленных 10 000 человек. 8 февраля 1160 г., перейдя замерзший Днепр за Вышгородом, Изяслав во главе многочисленной орды подступил к самому Киеву. Ростислав с дружиной, киевлянами и берендеями засел за деревянным «столпием», ограждавшим Подол «от Горы и до Днепра». После ужасного побоища, которое киевский летописец сравнил со вторым пришествием, Изяслав начал одолевать; половцы целыми толпами прорывались за частокол и поджигали дворы в городе. Наконец, когда берендеи, не выдержав, обратились в бегство, Ростислав по совету дружины бросил Киев и укрылся в Белгороде «с полки своими и с княгинею».

Давыдович в третий раз въехал в любезный его сердцу Киев, но не задержался в нем: наскоро отстоял обедню в Святой Софии, простил попавших к нему в плен киевлян и поспешил вслед за своим врагом, даже невзирая на лунное затмение, сильно испугавшее всех и истолкованное «старыми людьми» как неблагоприятное предзнаменование, предвещавшее княжью смерть. Под Белгородом удача вновь отвернулась от него. Четыре недели понапрасну простоял он у белгородского детинца, а тем временем Мстислав Изяславич привел на помощь дяде большое войско верных ему князей, вкупе с «черными клобуками». Проведав о приближении огромной рати, Изяславовы половцы разбежались; побежал и сам Изяслав, но по дороге был настигнут торками. Во время короткой сечи князь получил удар копьем в ногу и сабельную рану в голову, оказавшуюся смертельной. Он упал с коня, и подоспевший вскоре Мстислав нашел его уже при последнем издыхании. Полумертвого пленника доставили в Киев, где он и испустил дух550; тело Изяслава отослали Святославу Ольговичу, который похоронил его в фамильном склепе черниговских князей при вышгородской церкви Бориса и Глеба.

Ростислав Мстиславич вернул себе великокняжеский стол, на котором и просидел последние семь лет своей жизни. Его княжение в Киеве завершило целую эпоху: Ростиславу выпало стать последним великим князем, занимавшим киевский стол в согласии с генеалогическим старшинством, чьего политического авторитета еще хватало на то, чтобы выступать в роли верховного арбитра в междукняжеских спорах. Его политическое влияние зиждилось на богатстве и силе его отчины – Смоленской волости, о которой он бережно заботился всю свою жизнь551. Впрочем, воинственность была чужда его натуре, и, хотя ему пришлось поучаствовать во всех династических драках своего времени, он с большей охотой пускал в ход средства дипломатии, чем силу меча. Став великим князем, Ростислав не развязал ни одной усобицы, не посягнул ни на одну чужую отчину. Наоборот, годы его княжения в Киеве прошли в попытках умирить всех младших князей по обеим сторонам Днепра на основе справедливого распределения волостей. Его племянник Мстислав Изяславич, дважды помогавший Ростиславу всходить на киевский стол, имел к нему какие-то крупные претензии. Под 1160 г. киевский летописец сообщает, что он «поеха ис Киева, розгневався на стрыя своего на Ростислава, и много речи вста межи ими». Вероятно, Мстислав требовал себе солидного «причастия в Русской земле», потому что помирился с Ростиславом только два года спустя, когда тот дал ему Торческ, Белгород и Канев. Со Святославом Ольговичем Ростислав урядился легко, а после его смерти, последовавшей в 1164 г., уладил вспыхнувшую ссору между сыном черниговского князя Олегом Святославичем и племянником покойного, Святославом Всеволодовичем: первый получил Новгород-Северский, второй – Чернигов. Наконец, великий князь не остался безучастным и к судьбе своего сводного брата, «мачешича» Владимира Мстиславича, которого наделил Треполем с четырьмя городами поменьше.