Маятник судьбы - Екатерина Владимировна Глаголева

Несколько мужчин резкими властными окриками заставили смолкнуть плач и вой. Порядок прежде всего! Идти не скопом, а гуськом, не рассыпаясь; слушаться проводников! Трепет перед непостижимым и неведомым временно заглушил страх и скорбь; людские ручейки потекли в пещеры.

Из стен сочилась вода. Факелы горели дымно, уходившую вниз тропу надо было нащупывать ногой, ходы разветвлялись… Когда на перекрестках открывалось по шесть проходов сразу, рабочие, служившие проводниками, отыскивали черные линии на потолке, нанесенные копотью с факелов, которые горели здесь прежде. Время от времени на пути попадались завалы: подрытые со всех сторон каменные столбы оказались ненадежной опорой, не выдержав тяжести горы. У входа в каждый большой тоннель били в барабан и выкликали название поселка, которому отвели это место; его жители уходили туда за своим старостой, каждая семья получала пещеру и начинала устраиваться при свете масляных ламп, отгораживаясь камушками от соседей, натягивая веревки и привязывая к ним скотину, посыпая каменный пол соломой… Кое-где на стенах были выцарапаны надписи, сделанные больше двух веков назад, во время осады Лана Генрихом IV. Тогда местные крестьяне целых три года прятались в пещерах от легистов и роялистов, своей жестокостью не уступавших пруссакам и казакам. Сколько-то придется пробыть здесь теперь?

***

Из предместья Св. Криспина русских выбили, но когда французы стали карабкаться на вал у Чертовой башни, пушки со стены осыпали их градом картечи, сбросив в реку. Подтащив поближе мортиры, Мортье и Мармон принялись обстреливать Суассон, мстя ему за то, что он так легко сдался.

Спустилась ночь, но канонада не прекращалась. Красные зерна беды летели к оцепеневшему от страха городу, и вскоре во тьме раскрылись огненные лепестки пожаров. Первыми запылали постоялые дворы, затем фабрики — ткацкая, бумажная, сахарная. Их никто и не пытался тушить, готовя ведра, багры и топоры для собственных домов. Но вместе с гулом огня и вихрями искр из темноты вырвались демоны: пока солдаты дрались на валу и палили из пушек, казаки вторгались в лавки, сметая все подчистую — нитки, иголки, свечи, сахар, мыло, галантерею, не оставляя одиноким хозяйкам даже чести.

Генерала Рудзевича отыскали на стене, откуда он командовал боем. Его татарские глаза вспыхнули гневным огнем. Несколько офицеров с командами были посланы тушить пожары, другие — ловить грабителей и наводить порядок.

Горела ратуша, покинутая членами городской управы, которые ушли вместе с гарнизоном. Со звоном лопались стекла, трещали балки, сыпалась с перестуком черепица. Из окон верхнего этажа раздавались крики, перекрывая гудение огня. Закусив кулак, доктор Летьер стоял на углу, держась другой рукой за стену, и неотрывно смотрел наверх, откуда доносились вопли трехсот русских раненых, оказавшихся в смертельной ловушке. Из его глаз катились слезы; страх за собственную жизнь удерживал его на месте, не позволяя броситься вперед, но совесть не давала уйти, казня за трусость и беспомощность. Крыша с грохотом обрушилась, крики стихли.

***

На холме стоял замок из светлого камня, с наличниками из красного кирпича; его серые шиферные крыши, припорошенные снегом, торчали поверх высоких раскидистых деревьев, которые, в свою очередь, выглядывали из-за стены. Лансьеры поскакали туда, но от ворот к ним навстречу бежал человек, махая платком. Грабовский велел своим людям остановиться.

— Там казаки, не ходите туда! — выкрикнул человек, добежав до поляков.

— Сколько их?

— С полсотни! Наверное… Но одни сейчас в погребе, а другие грабят замок.

— А господин де Бюсси?

— Он тоже в замке… Я покажу вам дорогу.

По лицу слуги, к которому вернулась способность рассуждать спокойно, Грабовский понял, что черт, возможно, не так страшен, как показался на первый взгляд. Поднявшись на холм по извилистой тропе, лансьеры выехали в аллею и галопом влетели во двор. Два десятка лошадей были привязаны к деревьям, у стены стояли казачьи пики, а из погреба доносились громкие голоса.

Разрядив в погреб оба пистолета, Грабовский приказал запереть дверь на засов. Из дома начали выбегать казаки, всполошенные выстрелами; стоявшие на крыльце поляки рубили их саблями. Поднявшись по боковой лестнице, ротмистр наткнулся на перепуганного хозяина в ночной рубашке.

— Господин Белли де Бюсси? Император приказывает вам немедленно явиться в штаб.

Он приложил к козырьку два пальца и щелкнул каблуками.

— Император? Штаб? — лепетал Бюсси, ошалело моргая глазами. — Но как? В доме полно казаков, не могу же я бросить одну свою старую больную мать! Я не одет, у меня нет кареты…

— Казаков я беру на себя, ваша матушка будет в безопасности, карета не нужна: я дам вам верховую лошадь. Извольте одеться, я буду ждать у крыльца.

Двоим казакам раскроили голову, еще десятерых связали, чтобы взять с собой в качестве трофеев. Засевшим в погребе Грабовский по-русски приказал выходить, но никто не ответил. Ну и пес с ними. Оба выхода из погреба как следует заперли и приставили к ним крестьян — караулить. Седельные сумки были набиты под завязку; Грабовский расстегнул одну — часы, драгоценности, столовое серебро… Показав ее вышедшему Бюсси, ротмистр подсадил его в седло, а сумку швырнул на крыльцо.

Утро выдалось холодным, кусачий ветер взвивал мелкий снег. Лошади мчались галопом по звонкой замерзшей земле. По дороге Бюсси спросил у Грабовского, известно ли ему, зачем он понадобился императору; тот ответил, что войскам нужен хороший проводник, предпочтительно из военных.

В начале восьмого Бюсси въехал в выщербленные пулями ворота фермы Юртебиз, которая вчера несколько раз переходила из рук в руки. Наполеон недавно встал с постели после краткого отдыха, он был в исподнем и с обвязанной полотенцем головой. Вновь прибывший хотел поклониться, но император шагнул к нему навстречу и обнял:

— Бюсси! Я так рад встретить старого друга! Помнишь Ла-Фер? А как ты спорил с Лафайетом?

Еще бы не помнить. В Ла-ферском артиллерийском полку они оба служили лейтенантами. Когда в 1792 году Лафайет принял командование Северной армией, то и дело менявшей начальников, Бюсси не понравилась его речь на смотре в Лонгви, и он заявил генералу прямо в глаза, что его рассуждения о свободе и Республике — призывы к анархии и неповиновению, которые развалят армию. Потом пути лейтенантов разошлись: у Бонапарта был Тулон, арест, Итальянский поход, триумф в Париже, Египет, переворот, вознесший его на вершину, у Бюсси — бегство из страны, неудачная высадка армии Конде на Кибероне, артиллерийский полк в Португалии, собственная кондитерская в Германии… Как только Первый консул Бонапарт вычеркнул его из списков эмигрантов, Бюсси вернулся к матери в родной Борье, закрыл глаза младшему брату, скончавшемуся от лихорадки, взял на себя заботы о вдове и трех сиротах, стал