Bella Германия - Даниэль Шпек

Следующей, о ком она подумала, была Эрна Баумгартнер. Как только Джульетта рассказала Эрне, что случилось, та не сомневалась ни секунды. Тут же отправилась в банк и сняла нужную сумму.

– Просто переведи на мой счет, когда сможешь. – Потом спросила имя арендодателя. – Платтнер? Kruzitürken[119].

– Он турок? – удивилась Джульетта.

– Ну… скользкий тип, во всяком случае… Узнаю своих паппенгеймцев[120].

– Паппенгеймцев?

И тут Эрна открыла ей глаза. Платтнер, благодетель, пускавший иностранцев в квартиру лишь в исключительных случаях, не просто так связался со студентами. Все другие квартиры в доме, где проживали турки и греки, тоже принадлежали ему. Весь дом принадлежал чистоплюю Платтнеру, который так неохотно терпел иностранцев, но почему-то сдавал жилье только им.

Он специально изыскивал таких арендаторов для своей развалюхи, подпадающей под распоряжение об охране жилищного фонда Мюнхена, чтобы как можно быстрее получить разрешение на снос. И на ее месте выстроить новое здание – потолки пониже, этажей побольше, планировка получше – и сдавать квартиры более платежеспособной публике – немцам, разумеется. А этот южный народец, который рано или поздно уберется восвояси, не слишком заботится о временном жилье.

– И что мне делать? – растерялась Джульетта.

– Отправляться в банк и перевести предоплату, ведь договор-то вы подписали. А потом собирать вещи… – И Эрна невесело рассмеялась.

В тот же вечер Джульетта и Эрна переговорили с соседями по дому – турчанкой Хатис и греком Гиоргосом. Только совместными усилиями арендаторы могли предотвратить снос здания.

На следующий день Джульетта принялась приводить в порядок квартиру. Им предстояло обновить старый дом, прежде чем об этом узнает Платтнер. Заменить пришедшие в негодность полы, обветшавшую электрику и обросшие известковым камнем и ржавчиной трубы. Нечего и говорить, что все за свой счет. А потом заняться загаженной и разбитой лестницей.

Днями напролет Джульетта драила полы и стены, выносила на помойку кипы пожелтевших газет, утепляла окна обрезками тканей из своего ателье. Лавку она закрыла на неделю. Джульетта знала, что Винсент будет искать ее там, и отправила ему письмо на адрес офиса, указанный в телефонной книге. Номер домашнего телефона он ей так и не сообщил.

Джульетта просила Винсента набраться терпения. Всего неделя – и все вернется на круги своя. Ей требовалась отсрочка, чтобы сориентироваться и принять решение. На самом деле Джульетта поступила так, как обычно и поступают люди, которых жизнь подталкивает к роковой черте, – просто предоставила событиям идти своим чередом. И мир, как ни странно, не полетел в тартарары.

После полудня она встречалась с Винсентом в отеле. В каком именно, в дневнике умалчивалось. Упоминалось только, что отель был безумно красив. И что по радио, пока они с Винсентом лежали в постели, передавали Que será[121]. А по пути домой она покупала свежую рыбу на рынке Виктуалиенмаркт. В лицо летел снег, горели фонари, а Джульетта Маркони, маленькая жена итальянского гастарбайтера, чувствовала себя – прежде чем ее успевало накрыть волной раскаяния – счастливейшей женщиной на земле.

Они встречались когда только могли – в обеденный перерыв, после работы, ночью, в зависимости от рабочего графика Энцо. Ни одна душа на свете не знала о них. Эти часы они воровали у жизни, не упуская ни малейшей возможности, словно наверстывали упущенное. Они были так стары. И так молоды.

Иногда, лежа в постели рядом с Энцо, Джульетта думала, что должна сказать ему правду. Но потом жизнь снова входила в привычную колею. Они покупали мебель и красили стены. Винченцо приносил из гимназии табель за полугодие, и они радовались успехам сына.

Джульетта не допускала и мысли, что будет вечно держать Энцо в неведении. Просто откладывала тяжелый разговор, опасаясь разрушить хрупкое свое счастье. Она наслаждалась каждым его мгновеньем, ради него продолжала жить в двух мирах, переход между которыми походил на лунатический сон.

Быть может, думала она, возвращаясь в омываемом дождем автобусе, в этом нет ничего необычного. Логично предположить, что большинство людей, что сейчас мечутся за окнами под хлещущими струями, живут в нескольких мирах одновременно. Похоже, единственный способ выдержать безысходность действительности состоит в том, чтобы ускользнуть из нее в другой мир. Который представляется не менее реальным, стоит только переступить его границу, даже если пребывание в нем мимолетно как сон.

Удивительно, но Джульетта больше писала в дневнике о Винченцо, чем о своих встречах с Винсентом. Возможно, из страха, но более вероятно, что в ней говорила материнская любовь. Каждая запись в дневнике была пронизана этой любовью, как и нарастающим удивлением по поводу того, что с годами сын все больше походил на отца.

Переезд в первую в жизни отдельную комнату подействовал на Винченцо самым благоприятным образом. В школе он был одним из первых – наконец-то его немецкая жизнь налаживалась. Не то чтобы Винченцо был со всем согласен, но теперь он был настроен поменять то, что его не устраивает или раздражает, а не бежать прочь.

В отношениях с Энцо недолгое перемирие сменилось новой фазой противостояния, причиной которому стала война. И не минувшая война, бушевавшая в Европе меньше трех десятков лет назад, а новая – та, что Америка вела во Вьетнаме. Винченцо всерьез увлекся книгами, оставшимися после студентов. Поначалу заинтересовался из чистого любопытства – за что же их все-таки забрали? Но вскоре обнаружил в этих книгах ответы на многие вопросы, которыми до сих пор не решался задаться, но которые словно бродили у него в крови как неизжитое наследие предков.

Когда однажды за ужином Винченцо процитировал «Манифест Коммунистической партии», Джульетте невольно вспомнился ее отец. Речь зашла о непрекращающейся борьбе рабов и свободных, богатых и неимущих, будь то на древнеримских латифундиях или автомобильных заводах Детройта, строительных площадках Западной Германии или в разрушенных вьетнамских деревнях. Энцо слушал, пока его терпение не лопнуло:

– Иди и поработай сам, прежде чем клеветать на пролетариев.

– Да я ничего не имею против пролетариев, совсем напротив. Я считаю, вы не должны позволять эксплуатировать себя.

– А про эксплуатацию вот что я скажу тебе, мой мальчик. В отличие от римского раба, я имею надбавки за ночную смену, медицинскую и пенсионную страховку. И если со мной что-нибудь произойдет, вы с мамой не умрете с голоду. То, что американцы творят во Вьетнаме, я не могу назвать иначе как свинством. Но при этом я не забываю, что это американцы освободили Сицилию от фашистов.