Информация - Мартин Эмис

Он проторчал в «Лейзи Сьюзен» больше часа. «Без названия» никто не купил; никто его не перелистывал, не взвешивал в руке; никто даже и близко не подошел к стенду «Болд адженды». Все книги этого издательства, как выяснилось, были словно покрыты ворсом, отталкивающим и на вид, и на ощупь. Да, поистине роман «Без названия» внушал жалость: никакой суперобложки, грубая, как из конского волоса, обложка. Еще дома, на Кэлчок-стрит, вытаскивая первый экземпляр из пачки, Ричард всадил себе под ноготь колючую щетинку. Когда ему наконец удалось ее вытащить, кончик его пальца напоминал сгусток кровяной плазмы… Ричард бродил по лавке уже больше часа. Никто даже не притронулся к его роману. Но Ричард не придал этому значения. Что такое час? Разумеется, литературное время не соотносится со временем космическим, геологическим или эволюционным. Но оно не совпадает и со временем в бытовом смысле этого слова. Оно движется медленнее, чем время, которое отмеряют настенные часы.

Вот что было бы неплохо усвоить Гвину Барри, подумал Ричард по дороге в гостиницу. Намертво прикованный ко всему мирскому, временному, ревностный слуга собственного романа, Гвин продолжал отгружать интервью в своих апартаментах на четырнадцатом этаже. Ричард посмотрел и послушал три или четыре из них («простота, безыскусность, столярное ремесло»), и его убаюкали скука и отвращение. Правда, «Возвращенный Амелиор» должен был выйти в свет не раньше начала следующего месяца, а «Без названия» поступил в продажу две недели назад, но Ричард по-прежнему не считал свою игру проигранной. Почему? А почему ему постоянно так хотелось выпить (почему ему так хотелось поскорей опрокинуть все напитки, стоявшие на столе?), почему одна мысль о прикосновении Джины заставляла его сердце биться быстрее? В последнее время перед отъездом в Америку, по утрам, просыпаясь рядом с ней, Ричард чувствовал в себе такой пыл, как в первых тактах «Пети и волка» Прокофьева… Сегодня поздно вечером они вылетали в Вашингтон. Ричард сумел выкроить время, чтобы доехать на такси до авеню Би, зайти в магазинчик «Лейзи Сьюзен» и собственными глазами увидеть, что ни один экземпляр «Без названия» не покинул своего места на стенде. Хотя, впрочем, вполне может быть, один экземпляр все же был продан, а скромную стопку Ричарда заботливо пополнили со склада. Может быть, хотя бы один экземпляр был продан. И может быть, где-нибудь сейчас читатель хмурится, улыбается и чешет в затылке. Может быть, хоть один экземпляр был продан. А может, и два.

Мы уже неоднократно упоминали о том, что ни Деметра Барри, ни Джина Талл не были связаны с литературой, если не считать того, что мужья их — писатели. Так же как у Ричарда не было никаких связей с Ноттингемом, если не считать того, что его жена была оттуда родом. Так и Гвина со знатью и центральным отоплением связывала лишь жена-аристократка.

Однако все это так и не совсем так. В конце концов, Деми довольно долгое время была хозяйкой литературного салона, а еще она работала (хотя и не очень долго) в паре комитетов по защите прав гонимых, замалчиваемых, находящихся в заключении или убитых писателей, а также прав писателя-призрака, того самого, который здесь и которого здесь нет, кто числится среди живых и кого среди них нет. Что же касается Джины, то ее связь с литературой началась давно.

Когда Ричард увидел ее в первый раз, он подумал: что эта девушка здесь делает, она должна сейчас заниматься своим маникюром в хозяйской спальне какой-нибудь тридцатиместной яхты в Персидском заливе или под восторженные вопли поклонников выходить из вертолета на крышу какого-нибудь небоскреба, чуть запаздывая к ланчу с Би Джеем, Леоном или Уитни. Но, пожалуй, чаще он представлял ее у парапета какого-нибудь испанского замка (ее лицо было таким свежим и необычным, оно так и просилось на холст) в качестве музы и любовницы пучеглазого живописца в просторной блузе… Все эти впечатления странным образом усилились, когда они впервые оказались в постели; последнее, впрочем, потребовало от Ричарда определенных усилий. А тогда, в первый раз, он увидел ее за столом в обшитом темным деревом Ноттингемском музее. Она продавала открытки и каталоги, а за ее спиной за окном виднелся уголок огороженного стеной сада, еще не успевшего просохнуть после дождя, сверху пробивались косые лучи солнца, на траве отряхивалась одинокая ворона, поправляя свой черный, как сажа, наряд. Мир ничего о Джине не знал. Как это случилось? Ричард понимал, что такого не может быть. Не может быть, чтобы только он это видел. Перед ним была генетическая знаменитость, имеющая непреходящую ценность, и у нее должны быть свои поклонники. В иные времена и в иных краях ее семья держала бы ее взаперти, а в день шестнадцатилетия выставила бы ее на аукцион. Склонившись над столом, девушка пересчитывала деньги и едва заметно вздыхала. Ей уже было на десять лет больше, чем шестнадцать, а о ней еще никто не знал. Но вести о ней, сообщения по телефону или факсу, еще могли долететь до повес планеты от богатенького бездельника из паба с его непристойными шутками, балагура в сапогах для верховой езды, разъезжающего на джипе, и до клептократа из ОПЕК, спустившего половину национального валового продукта на свой член. Ричард почувствовал зуд алчности пронырливого агента аукционного дома Сотбис, который по дешевке покупает Тициана у старьевщика. Ричарду было тридцать, он был выпускником Оксфорда, и он все еще был хорош собой. Он жил в Лондоне — в самой столице. У него была скандально известная подружка — властная Доминика-Луиза. И он был печатающимся романистом. А тогда в Ноттингеме с улицы сквозь витраж на его колени смотрела та глупая ворона, она как будто следила за ним и хрипло каркала.

Ричард купил седьмую по счету открытку и второй каталог и спросил у девушки: «Вам нравится Лоуренс?» Девушка посмотрела на него такими огромными и чистыми глазами, что в этих глазах неизбежно должна была выразиться какая-то вялость, какая-то провинциальная скука, потому что в таких глазах хватит места всему. Джина не была похожа на английскую розу, которая вянет на следующий же день. В ней ощущались кельтские корни. У нее была довольно смуглая кожа; в ней было что-то цыганистое. Ее глаза обрамляли темные круги, как у барсука, ночного грабителя или уличного забияки, нарисованные какими-то внутренними красками (от смущения эти тени всегда становились глубже); у нее был нос как у Калигулы и небольшой рот: не широкий и не пухлый.

— Вам нравится Лоуренс?

— Что?

— Д. Г. Лоуренс. Он вам нравится?

Что вы имеете в виду — нравится? — спросили ее глаза. Но губы произнесли:

— Я сразу не поняла. Моего парня зовут Лоуренсом. Но уж вам-то Д. Г. Лоуренс всяко нравится.

Ричард добродушно рассмеялся. (А ведь она действительно сказала «всяко». Только тогда. Только однажды.) Чувствуя, как шумит у него в ушах, словно заложенных ватой, Ричард объяснил суть дела. За два дня он приходил в музей уже в пятый раз. Но его интерес был профессиональным, трезвым и материально вознаграждаемым. В этом музее, в городе, где жил писатель, проходила временная выставка, посвященная Д. Г. Лоуренсу, — его помазок для бритья, карманные часы, его рукописи, его картины, написанные с неожиданным профессионализмом. Ричард писал об этом статью, очень похожую на те статьи, какие он писал в те дни. Темы статей обычно были местного значения, и за работу платили мало. Ричард остановился в дешевом пансионе: там у него была початая бутылка виски, «Избранная переписка», стихи, «Д. Г. Лоуренс — романист», «Леди Чаттерлей», «Отрывки из „Феникса“», «Влюбленные женщины». Тогда Ричарду этого вполне хватало для счастья.