Жизнь Константина Германика, трибуна Галльского легиона - Никита Василенко

в этот момент вдруг свирепо залаял пес Цербер, изрыгая собачьи проклятия в сторону правого берега.

– К бою! – вскричал трибун, одновременно левой рукой закрываясь щитом, а правой нагибая морду собаки вниз, чтобы не зацепило стрелой.

Практически сразу же что-то тяжелое ударилось о щит. По силе удара Германик мгновенно сообразил, что стрела – с бронзовым, а может, даже железным наконечником. «Готы! Худшее, что можно было представить. Готские стрелки-разведчики на расстоянии нескольких десятков шагов».

Пронзительно завизжал кто-то из гребцов, потом закашлялся, захаркал. Прикрываясь щитом, командир оглянулся. Калеб стоял спокойно, высматривая кого-то в камышовых зарослях. Потом вдруг неуловимо быстро натянул лук и пустил одну за другой несколько стрел. Константин Германик явственно различил краткий стон, донесшийся с берега, а через мгновение – всплеск воды, сомкнувшийся над чьим-то телом. Калеб, как диакон в христианском храме, восторженно громко нараспев произнес имя царицы: «А-ма-ни-ра-ги-да-а-а-а!» – и на глазах ошеломленного, хоть и готового к этому трибуна, послал в невидимого противника еще три стрелы.

Все так же быстро закончилось, как и началось. Один гребец был смертельно ранен сразу двумя стрелами: в грудь и горло. Бедолага залил кровью дно лодии, бессознательно пытаясь куда-то уползти, где-то спрятаться. Пока к нему добрался командир с традиционным прощанием: «Мне – жаль», – парень отошел. Еще одного гребца легко ранило в лицо, но не стрелой, а острой щепкой, отлетевшей от самодельного деревянного щита, которым его прикрывал товарищ.

– Трибун! – уже не таясь, гаркнул Ждан, снимая тетиву с лука. – Лично я двоих завалил.

Ант не хвастался, он знал, что Германику нужно знать точное количество убитых готских разведчиков. Командир, у ног которого лежал еще не остывший труп его гребца, устремил хладнокровный взгляд на Калеба: «Сколько?!»

Калеб показал три пальца на руке. Потом покачал головой и с виноватым видом показал еще палец, но согнутый наполовину: «Ранил, но не убил». Константин Германик был достаточно знаком с языком жестов лучников-варваров, не сумевших или не успевших изучить греческий язык в войсках Империи.

Он осмотрелся. Правый берег защищен от готской засады. Лучший лучник Империи и лучший охотник антского князя Божа уничтожили, по крайней мере, пятерых готских разведчиков. Заплатили одним своим. Выгодный обмен!

Но где же сарматы? Ответ был буквально налицо. Левый берег представлял собой такую трясину, сунуться в которую даже смельчаки-разведчики не осмелились бы. Тем более что сарматы – степняки, большую воду предпочитают обходить стороной.

В этот момент раздались радостные вопли гребцов. Впереди по курсу с лодии увидели два десятка рыбаков, подпрыгивавших от радости и нетерпения на небольшом сухом перешейке земли, поросшим плакучими ивами.

Речка уже сузилась до ширины большого ручья. Опытные гребцы, не дожидаясь команды, несколькими дружными ударами весел разогнали лодию, и она буквально вылетела носом на сушу.

Рыбаки мигом обступили суденышко. Ждан предложил римлянину:

– Вели своим освободить лодку и помочь рыбакам!

Германик немедленно озвучил разумное предложение уже в форме категорического приказа. Гребцам не надо было повторять дважды. Они с радостью попрыгали за борт и, стоя по пояс, а кое-где по грудь в воде, принялись выталкивать лодию на твердый грунт, стараясь как можно скорее покинуть зону потенциального обстрела.

На суденышке остались Хромой Ждан, трибун и Цербер. В суматохе и суете забыли о трупе гребца, что уже начал остывать. Бросив мимолетный взгляд на коченеющее тело, охотник обратил свой взор на Германика. Кивнув на Цербера веско произнес:

– Если бы не твой пес, мертвяков тут было бы больше, значительно больше. Услышав лай собаки, твои гребцы успели закрыться щитами.

Трибун удовлетворенно кивнул, почесывая любимца за ушами.

– Он понимает больше, чем иной двуногий. Который раз многим жизни спасает.

Лодию тем временем вытащили на сухое место. Рыбаки, достав из кустов заранее припрятанные колоды, начали перевалку суденышка на противоположную сторону перешейка, водораздела двух рек. Продолжалось это совсем недолго, но тут всех ожидал неприятный сюрприз. Действительно, с другой стороны водораздела, как и обещал Хромой Ждан, в зародыше подземного ключа начинался поначалу мелкий, а затем глубоководный приток Тясмина, несущий воды в противоположную от Шполки сторону. По оба берега водоема стояла невысокая трава, образуя приятный взору зеленый луг, которым в иной раз не грех бы и полюбоваться. В другое время, но не сейчас, когда по этому «приятному лужку» запросто могли прорваться к реке конные лучники. В довершении ко всему кое-где поднимались пусть чахлые, но сосенки. А эти деревья, всем известно, предпочитают не болото, а сухой песок.

Подтверждая худшие опасения трибуна, вдалеке раздался глухой топот копыт. Даже земля под ногами дрогнула. Первое, что ощутил Германик, – шерсть на загривке Цербера поднялась дыбом. Второе, что он услышал, – визг и гиканье пока еще невидимых всадников. Мгновение – и слева на горизонте появились сарматы. Варваров было не меньше сотни, летели они лавой, на скаку перестраиваясь полумесяцем, чтобы, охватив неприятеля, отрезать возможность отступления.

Трибун хотел отдать команду к последнему бою, но остановился. Его поразила воистину идиллическая сценка. Опустив громадный лук, Калеб, его лучший стрелок, бережно поддерживая своего нового друга Хромого Ждана, помогал тому поудобнее устроиться на березовом пне. Мгновение спустя на корточки возле анта опустился и сам лучник. Как ни в чем не бывало, словно зрители в начале забега на Большом ипподроме, оба с интересом уставились на ревущую кавалерийскую лаву. Скоро причина спокойствия бойцов стала очевидной и самому командиру.

Когда первый десяток сарматов, на резвых лошадях опередив остальных, что неминуемо при кавалерийской атаке, буквально влетел на зеленый луг, начинавшийся в четырех сотнях шагов от берега речки, кони провалились в черную трясину по грудь.

Изумрудно-зеленая трава покрывала смертельную ловушку, и теперь, вместо безмятежной картины мира и спокойствия, на «лугу» образовались грязно-коричнево-черные проплешины, в которых бились люди и лошади. На своих передовых налетели задние ряды кавалерийской лавы, из глубины строя не разглядев, что происходит. Еще с десяток всадников попались в ловушку. Этих уже попытались спасти соплеменники, чудом остановив разгоряченных лошадей.

Трибун увидел, как сарматские конники, спешившись, лихорадочно срывали притороченные к седлам веревки, приготовленные для связывания пленных римлян, и забрасывали их в болото. Вон один даже изловчился набросить петлю на высунувшуюся из темной грязи руку товарища. За конец веревки сразу же ухватились другие сарматы, поспешившие на помощь, лихорадочно потащили ее на себя.

Веревка оборвалась. Гребцы лодии дружно заржали и зааплодировали. Нечто подобное трибун наблюдал на все том же Большом ипподроме, когда квадрига возницы-неудачника, не вписавшись в поворот, в щепки разбивалась о статую медного варварского идола, доставленного в столицу из другого конца Ойкумены. Но только там,