Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный

— беспомощный, больной. Единственное, что он запомнил, когда Кондрат притащил его к себе домой, — хищное лицо старухи, смотревшее на него из-под образов. Растворяясь в надвинувшемся мраке забытья, оно сверкало по-совиному круглыми, немигающими, мертвенного блеска глазами.

Старуха являлась ему в бредовых сновидениях, хватала его за горло длинными когтистыми пальцами и душила. Геська метался в постели, плакал, кричал... Но страшное видение так же внезапно исчезало, как и появлялось. Геська успокаивался, затихал... Потом приходила молодая и, наверное, красивая женщина. Лица ее Геська не видел. И лишь аромат, исходящий от нее, напоминал ему о чем-то далеком, давно утерянном. Ее прихода Геська ждал с трепетным волнением. Он слышал, как при ее появлении в какой-то сладкой истоме замирало сердце. А после, когда она удалялась, так и не показав своего лица, гулко билось в груди — необыкновенно большое и тяжелое... Потом Геська падал со сцепления вагонов под колеса поезда, как упал когда-то его дружок Колька Грак, и так же, как он, лежал у рельса бесформенной массой, прикрытой окровавленными лохмотьями... Временами за ним гонялся мнимый слепой и немой, у которого Геська был поводырем, дергал за вихры, поучал: «Не обманешь — не проживешь...» Перед глазами Геськи сверкали ножи урок, зарезавших его любимца — старого чекиста, начальника детской трудовой колонии. Эти ножи впивались в Геськино тело... Он слышал злобный голос Филонки — предводителя шайки домушников: «У меня разговор короткий. Струсишь — перо в бок». Лез Геська в форточку, испытывая холодную жуть... К нему являлся его корешок Кирюха Чмур, звал ехать с собой. «Ма-а-хнем в А-а-дессу-ма-а-му», — говорил он, заикаясь. Лицо его при этом дергалось, глаза подмаргивали, будто пытались помочь непослушному языку... Геську снова и снова, уже в который раз, били торговки — исступленно, чем попало. Геська стонал, корчился, извивался, пряча от ударов голову... Ему чудились погони, от которых никак не уйти...

Он долго болел и все же поборол сыпняк. Когда к Геське возвратилось сознание, было утро. В горнице стояла тишина. Сквозь густо заиндевевшие, причудливо расписанные морозом оконные стекла еле пробивался свет поздней зимней зари. Геська повел взглядом и вдруг увидел старуху. Она сидела в углу под образами, на том самом месте, где Геська увидел ее впервые. Старуха что-то жадно ела, с опаской посматривая на двери.

Геська невольно затаил дыхание, сжался. Но и это едва уловимое движение привлекло внимание старухи. Она поспешно сунула руку с недоеденным куском под платок, концы которого прикрывали ей грудь, уставилась на Геську круглыми глазами с красными веками без ресниц.

И Геська не выдержал этого взгляда. Какой-то необъяснимый страх приподнял его. «Бежать, бежать:», — пронеслось в голове. Но силы иссякли. Что-то темное, тяжелое вновь навалилось на него. Геська упал на подушку.

Потом он снова, и уже окончательно, пришел в себя. Возле него сидел Кондрат. Этого человека Геська тоже уже где-то видел. Геська напряг память и вспомнил чудаковатого мужичка, песочницу...

А Кондрат, увидев, что Геська очнулся, взволнованно закричал: «Ульяна! Слышь?! Да где же ты запропастилась?! Геська очухался!»

На его крик пришла Ульяна. Поправила Геське подушку, улыбнулась ему. Повернулась к мужу. «Чего гвалт поднял? — сердито сказала. — Напугаешь дитя, балахманный». Она потрогала Геськин лоб, провела шероховатой ладонью по его щеке. И Геська ощутил ласковую теплоту ее руки. «Слава богу, — сказала она. — Теперь на поправку пойдет».

...Геська рубил железо. Взмах у него широкий, сильный. Федор Дмитриевич не нарадуется, глядя на Геську: способный парнишка, все схватывает на лету.

Хорошо у Геськи на душе. Живет он у Кондрата, горя не знает. А поначалу убегал. Первый раз — сразу же после выздоровления. И причиной была старуха, перед которой он испытывал какой-то необъяснимый ужас.

Кондрат нашел его на решетках электростанции, где Геська грелся, и снова привел домой, убеждая, что старуха хотя и страшная с вида, но безвредная.

А второй раз Геська убегал, разобидевшись на Кондрата. Уворовал Геська пару кролей, принес их домой, спрятал в сарае. На тот случай Кондрат нагрянул. Понял, что произошло, задохнулся от негодования.

«Где взял?» — едва выдавил.

Геська потупился.

«Урка ты паразитский! — взвизгнул Кондрат. — Позорить меня удумал?! Перед честным народом позорить?!

И, не помня себя, влепил Геське пощечину.

Потом целую неделю искал Геську. Привез его из Ясногоровки — грязного, успевшего завшиветь. Извинялся: «С досады я. Понимаешь? Совладеть не мог с собой. Уж больно ты меня огорчил, хай тебе всячина. Зараз и пальцем не трону. Токи ж и ты понятие имей...»

Геська и сам уже жалел, что сбежал от Кондрата. Холодными ночами щенком скулил, вспоминая и теплую постель, и сытую еду, и ласковые руки неродной матери. И только гордость не позволяла ему вернуться. Потому и не бежал от Кондрата, когда тот столкнулся с ним нос к носу на привокзальном рынке, дал себя увезти.

Пять лет уже живет Геська в семье Юдиных. И не был он в тягость. Минувший год уж как поприжал, а обошлось. Пригодились Геське прежние навыки, вовсю себя показал. Сусликов начал ловить, приносил колоски. Всей школой ходили они по полям с полотняными сумками. Туда складывали каждый колосок, найденный в стерне. Потом сдавали колхозному кладовщику. А Геська нет-нет, и ухитрялся прятать свою добычу в штанины.

Кондрат нашумел на Геську, запретил это делать.

Потом случилось такое, что еще больше привязало Геську к Кондрату. Однажды притащил Геська домой полную пазуху кукурузных початков.

«Украл?» — строго спросил Кондрат.

Геська сыпанул горсть кукурузных зерен на печку, небрежно сказал;

«А, на станции от этого добра — пакгауз ломится».

Кукуруза запрыгала на чугунных плитах печки, лопаясь и выворачиваясь белопенным нутром. Геська смачно сжевал несколько «баранчиков», протянул Кондрату:

«Попробуй, вкусно...»

Кондрат отказался. Ему хотелось накричать на Геську, чтобы он бросал свои босяцкие привычки, затопать ногами, наконец, взяться за ремень. Но он вовремя спохватился, вспомнив, как реагировал Геська на его пощечину.

«Ворованного не пользую, — хмуро проговорил Кондрат. — От него мне кишки сводит. И тебе кажу: в корень гляди».

Его перебила старуха.

«В том нет греха, коли в дом несет, — глухо проговорила она. Сгребла в подол поджаренные, еще горячие зерна, уселась на свое место в темном углу под образами. И уже оттуда продолжала: — Благодарствуй, что не из дому тащит. Семя-то чужое, порченое...»

И раньше старуха не упускала случая попрекнуть Геську, напомнить о том, что его взяли в дом из милости. Он сносил это. Но всякому терпению приходит конец. Потому