Восьмая личность - Максин Мей-Фан Чан

Я высмаркиваюсь. Я чувствую, что во мне сидит простуда. Всю ночь я мучился сухим кашлем, и сейчас горло саднит.

— Сожалею, — говорит Мохсин, оглядываясь по сторонам. — Давай заказывать. А потом поговорим.

В поисках Очаровательной веснушчатой официантки я тоже оглядываюсь по сторонам, но ее нигде нет. Может, у нее выходной, думаю я, представляя, как она несется вдаль на мотоцикле своего приятели и ветер треплет ее оранжевые волосы.

— Мне трудно вставать по утрам, — начинаю я.

— На тебя не похоже.

— Я придумываю всякие предлоги, чтобы не идти на работу. Все так же, как когда умерла Клара.

— Ясно.

Пауза.

— Так что, возможно, это никак не связано с твоей практикой, — говорит он, теребя свой завязанный виндзорским узлом галстук. — Может, все дело в тебе. Дэниел, что происходит?

— На прошлой неделе мне захотелось выпить, — говорю я.

— Извини, — твердо говорит он, — но это не вариант.

Наконец к нашему столику подходит официантка. Очаровательная, но без веснушек.

— Большую бутылку газированной минералки. Два стакана, спасибо, — заказывает Мохсин.

Официантка кивает и уходит.

— Если бы я передал Алексу, какой был бы протокол?

— Только Алексу?

— Я чувствую, что она нуждается в специфическом анализе.

Он, щурясь, смотрит на меня, замечает, как подрагивает моя нижняя губа.

— А что на самом деле беспокоит тебя?

— Я не чувствую себя достаточно подготовленным.

— Ну, продолжай.

— Мне следует передать заботу о ней кому-то еще. Я слишком сильно вовлечен. Слишком сильно привязался. Часть меня хочет пойти в «Электру» и…

Он вздыхает.

— Что, ты теперь у нас психиатр-дружинник?

— Я должен передать ее кому-то, — наверное, женщине.

— Это не ответ.

— Я чувствую себя импотентом.

— В буквальном смысле? Или метафорически?

— Метафорически. Должен добавить, что только с ней. У меня пятнадцать пациентов, у большинства состояние стабильное или улучшилось. Но с Алексой все по-другому. Ее деформирующее расстройство — это для меня слишком.

— Было бы гораздо больше вреда, если бы ты сейчас отказался от нее.

— Серьезно?

— Да. Ты достаточно подготовлен для этой работы, даже больше чем достаточно. Ты устал. Она травмирована. Что происходит с твоим контрпереносом?

— Мною владеют два чувства — бессилия, безрезультативности и беспомощности. Вот поэтому я и спросил у нее адрес.

— Это три.

— То есть?

— Ты сказал, два чувства, а назвал три.

— А. Ну, наверное, тут главным образом бессилие.

— Вот так и Алекса себя чувствует, только ее чувства в сто раз сильнее. Слушай свой контрперенос. Это лучший из всех твоих инструментов, если не считать твой мозг. Не забывай, можно прочитать горы книг и считать себя невероятно умным и проницательным мастером интерпретаций, но в конечном итоге именно подлинные чувства и контрперенос наполняют смыслом работу. Дают прямой результат, открывают окно в подсознание пациента.

Пауза.

— Послушай, неспособность Алексы контролировать свое желание и свою жизнь — это нравственная проблема. Кто-то скажет, что ее патология носит политический характер. Ты должен добиться, чтобы она осознала это.

Приходит официантка с нашей водой. Ставит два стакана и наполняет их.

— Что бы вы хотели заказать? — спрашивает она, доставая ручку и блокнот.

— Краба, — отвечает Мохсин. — Две порции.

— Хорошо, — говорит она и уходит.

— Так что ты говорил?

— Ты должен добиться, чтобы она осознала свою патологию.

— Согласен. Но когда я оказываюсь лицом к лицу с Долли, самой младшей из ее личностей, я иду на попятный. Она такая уязвимая.

— И как это тебя характеризует? Твоего внутреннего мальчика? Может, есть вещи, которые нужно проработать именно тебе?

Я киваю, соглашаясь.

— Я тоскую по Кларе и почти не вижусь с матерью, — говорю я, и от печали мое горло сжимает спазм. — А теперь еще Моника хочет ребенка.

— Великолепное трио.

Я опять киваю, потягивая пузырящуюся воду.

Мохсин накрывает мое запястье ладонью.

— Ты подавлен. Переполнен.

Мне хочется плакать, но я сдерживаюсь, опасаясь вызвать раздражение у Мохсина. Вместо этого я лезу в свой «дипломат» — я отвлекаюсь, чтобы унять свою боль.

— Алекса оставила мне вот это в регистратуре перед моим отпуском, — говорю я, подавая ему тонкий конверт из манильской бумаги.

Мохсин улыбается.

На первом рисунке орангутанг. Штриховой рисунок большой, небрежный, но чрезвычайно точный. Он сделан янтарным карандашом и почти идеально изображает раскачивающуюся обезьяну. Длинная шерсть развевается, руки крепко сжимают две свисающие лианы. Я обращаю внимание на выражение крайней сосредоточенности на лице орангутанга, в частности в его глазах. На втором рисунке гиббон, он опять изображен с потрясающей детализацией. Его жилистая рука тянется к чему-то очень похожему на толстую веревку. На третьем — макака-резус и ее малыш. Мать и ребенок сидят на корточках, их ладони открыты, они обнимают друг друга. Хотя рисунок не такой детальный, как орангутанга и гиббона, он нравится мне больше всего. Думаю, это из-за моего глубокого уважения к психологу Гарри Харлоу и его наблюдениям за проволочными суррогатными матерями, к его открытиям, которые изменили наши представления о природе любви.

— А она талантливая, эта младшенькая. Творческая личность, — говорит Мохсин, кладя рисунок матери и ребенка поверх двух других.

— Эти рисунки символизируют ее утрату, — говорю я, — в частности матери.

— Ясно. А что насчет ее мачехи, Анны?

— Я предложил Алексе попросить ее о помощи с лекарствами.

— Хорошо. Ты мог бы даже запланировать телефонный разговор с Анной.

— Думаешь? А не подвергнет ли это риску доверие между мной и Алексой?

— Гм, возможно. Тогда просто имей этот план в виду.

Я представляю, как Алекса прижимается к проволочной суррогатной маме-обезьяне и вдруг понимает, что ее бросили к волкам.

— Послушай, никто не говорил, что это легкая работа, — говорит он, возвращая мне конверт.

— Знаю.