Восьмая личность - Максин Мей-Фан Чан

— Это действительно так? — спрашивает мистер Говорун.

— Ага. Но никому не рассказывайте, — говорю я, прижимая указательный палец ко рту.

Он улыбается.

— И как у тебя дела?

— Хорошо. У меня новое хобби, — говорю я, хлопая в ладоши. — Рисовать обезьян. Вы любите обезьян?

— Э-э, не очень. Но они мне не противны.

— Мне кажется, они лучше всех. Я оставила вам свои рисунки перед вашим отъездом. Вы их получили?

— Получил, спасибо.

— Там был гиббон, резус и орангутанг.

— Да, Долли, рисунки великолепные.

Я сбрасываю туфли и сажусь в кресле по-турецки.

— А что тебе в них больше всего нравится, в обезьянах? — спрашивает он.

— Они смешные, — говорю я. От возбуждения у меня дрожат руки.

— Да, они забавные, — соглашается он, — но они еще и умные. Их чувства меняются, когда они ошеломлены или смущены, как у людей. И если они напуганы, они прижимаются друг к другу.

— А я прижимаюсь к Раннер, когда мне страшно.

— Почему к Раннер? — мягко спрашивает он.

— Ну, она сильная и рассудительная. И…

— И? — говорит он так, будто хочет помочь мне.

Я поднимаю стиснутые кулаки.

— Она умеет боксировать, пинать и рубить! — кричу я, изображая супергероя и вызывая у него смех. — Пока вы были в отпуске, Раннер пришлось защищать меня, когда я была в Дрессировочном доме.

— Ты выходила в Дрессировочном доме? — обеспокоенно спрашивает он.

— Ага, и подружилась с одной девочкой, Пой-Пой. Только Раннер и Алекса наблюдали за нами, пока мы играли, потому что там опасно.

— В каком смысле, Долли?

— Ну, понимаете, этот человек, Навид, он делает плохие вещи с девочками. Некоторые из нас считают, что лучшая подруга Алексы, Элла, любит его, только мы еще не уверены. Но Алекса люто ненавидит его, она называет его опасным и жестоким.

— Долли, а где этот дом? — спрашивает он.

— Долли?

У меня дрожат колени, как будто я сделала что плохое.

— Долли?

Раннер отшвыривает меня с дороги, в ее глазах гнев и злоба.

— Только не делай вид, будто тебе есть до нас дело, — предупреждает она, резко вставая. — И хватит допрашивать Долли.

Он дергается.

— И поостерегись, capisce?[33] Не забывай, док, я все вижу.

Алекса Ву. 8 января.

Только что закончился сеанс с Алексой. У меня — вторичный травматический стресс. Работа с ней оказывается сложной и вызывает беспокойство. После сегодняшнего обсуждения я чувствую себя больным, как будто меня швыряли во все стороны, кажется, что голова вот-вот взорвется. Было слишком много переключений. Сегодня здесь присутствовали три альтер эго: Онир, Долли и Раннер. Когда власть взяла Раннер, она заявила, что «все видит». Она твердо верит в то, что я допрашиваю Долли, и угрожает мне. Ее презрение было возмутительно.

Переключение между идентичностями ускоряется, и трудно точно понять, что может мне прилететь, отсюда и мой вторичный травматический стресс. Я стал бояться за свою безопасность и за безопасность Алексы.

В то время как диссоциативная фуга уменьшается, потеря времени остается существенным фактором. В последнее время личности выходят наружу с такой скоростью, что Алекса, как я подозреваю, теряет контроль и над ними, и над их действиями. Сегодня на лице Алексы я заметил диссоциативный транс (у нее был мертвый взгляд), и это сильно обеспокоило меня. Похоже, временами она обесчеловечивается: например, она ничего не чувствует, у нее отсутствуют эмоции и эмпатия. Это приводит меня в замешательство. Главным образом потому, что она близка к тому, чтобы совершать поступки из ярости — как сегодня, к примеру, Раннер, которая, между прочим, поступила подло.

Заново осмыслить: политику сдерживания для Алексы (особенно для Долли), безопасность и возможное вмешательство. Может, мне стоит увеличить дозу ее лекарства?.. Привлечь Анну, ее мачеху, как предлагает Мохсин?

Или ей нужно оставаться активным участником?

Эти быстрые, в пределах нескольких минут, переключения с обычной личности на соблазнительницу, на убийцу приводят меня в ужас. Всем нам грозит опасность.

Я кладу свой фотоаппарат на сосновый комод.

— А что, если вы обе сядете на кровать? — говорит он. Взгляд у него застывший.

Я беру Пой-Пой за руку и сжимаю ее. Я вижу, что Навид украдкой смотрит на белую майку Эллы — облегающую ее грудь без бюстгальтера плотнее, чем обычно, — на высокие каблуки ее туфель, на которых она выглядит на пару дюймов выше, чем полгода назад. Элла встряхивает завитыми волосами и наклоняется, чтобы поправить ремешок на туфле, при этом ее юбка лезет вверх, как флаг на флагштоке. Так она подбивает его на восхитительный риск, зная, сколь сильно это ему нравится. Он улыбается и гладит Эллу по щеке.

— Мне нравятся твои туфли, — говорит Пой-Пой.

— Спасибо, — говорит Элла, — они новые.

— Приглуши немного. — Навид указывает на дрянной пластмассовый CD-плеер.

Не спуская глаз с Эллы, которая уменьшает звук музыки, он берется за штатив фотоаппарата, удлиняет ножки так, чтобы он был вровень с кроватью. Элла теребит одинокую прядь. Неужели она флиртует? Интересно, а он обратил внимание на ее нервный смех? На подрагивание ее верхней губы? Я же знаю, что это означает: она взволнована или напугана. Изгиб ее спины намекает на секс. Она играет? Или все это всерьез?

Навид упирает руки в бока, он сосредоточен. Он проводит языком по губе. Пой-Пой прыгает на кровати.

— Я тоже хочу новые туфли, — заявляет она.

Никто ей не отвечает.

Я думаю о том, что объектив, разделявший меня и мир, всегда служил защитой от чего-то большего, чем физическая опасность. Он действовал как щит, давал возможность бороться с болезнью и оберегал от ужасных вещей: демонстраций, скорбящих матерей и семей, вынужденных покидать свои дома. На мгновение меня охватывает беспокойство: а вдруг та самая штука, что утоляла боль от моих усилий, теперь будет использована против меня.

Навид тыльной стороной ладони вытирает лоб.

— Ну вот, — наконец говорит он. — Можно отправляться.

Элла улыбается.

«Можно отправляться».

«Отправляйся медленно».

«Идти прочь? Нет».

«Да, иди».

«Иди, иди, иди».