Лавровый венок для смертника - Богдан Иванович Сушинский

и попытался доказать обратное, молитвы святого Пантелеймона. Он удостоверен подписью тюремного врача.

— Это пепел-то, по-вашему, «удостоверен»? — в том же ироничном духе поинтересовалась леди Удайт. — Ценю тюремный юмор.

Кроушед потянулся к стоящей по ту сторону стола женщине и решительно помахал пальцем.

— Вам еще только представится такая возможность — оценить его. Юмор камеры постигаешь вместе с безысходностью жизни. Он приходит с отчаянием и мольбой о праве на висельничную петлю самоубийцы, как на высшее проявление безразличия к самому себе, ржавый якорь мне в задни… пардон. Прошу к столу, мадам.

— Я не склонна к трапезе. — Но за стол все же присела.

— Зря. Тайная вечеря с палачом тюрьмы «Рейдер-Форт»… Гениальное полотно кисти дважды приговоренного… которое экспонируется в одном зале с Джокондой.

— Общение с приговоренными писателями явно не пошло вам на пользу.

— Это был первый мой казненный, как и первый в жизни мною убиенный.

— Похоже на покаяние.

— Похоже. Не знаю, правда, обязан ли палач раскаиваться с той же богобоязненностью, с какой раскаивается всякий прочий убийца. Например, киллер. Как-никак, это моя профессия, и кто-то же должен карать злодеев.

— Оставьте в покое свою душу. Убийство злодея, да к тому же освященное правосудием, — не стоит душевных терзаний. У нас появились другие темы.

— Не в каждой таверне поговоришь с моряком о Джоконде. Я начинал с юнги, это так. Но прежде, чем навсегда проштормить свои лучшие годы в плавающих склепах, успел полтора года проучиться в Стенфордском университете в США. Есть такой прискорбный эпизод в моей электростульной биографии, мэм, есть.

В расстегнутой сумочке, повисшей у Валерии на руке, вовсю трудился включенный диктофон. Кроушед догадывался об этом, однако пытался не обращать внимания.

— Мы опять отвлеклись, господин Кроушед. Вы считаете, что Шеффилд оказался жертвой адвоката и прессы? Я верно поняла?

Палач наполнил рюмки и одну из них поставил перед гостьей.

— Спорный вопрос, мэм. Можно сказать, философский. Но ведь вас интересуют не столько мои страсти по убиенному, сколько криминал, который, как вам кажется, возник вокруг сего мрачного дела.

— Все правильно: интересует криминал.

— Тогда причем здесь палач, самый что ни на есть святой человек? Разве что после тюремного священника.

— Вы могли бы дать мне кое-какие сведения, — загорелись глаза леди Удайт. — Не отрицайте, кое-что вам все же известно. Конфиденциальность гарантирую. Готова даже, до поры, не ссылаться на вас.

— До поры, — поспешил подчеркнуть Кроушед.

— Что совершенно естественно. Если считаете, что ваша откровенность должна быть оплачена… Я имею в виду хорошо оплачена…

— Все так считают в этом мире. Откровенность ценится почти так же, как и молчание. За исключением тех случаев, когда она, откровенность эта, обходится разговорчивому человеку значительно дороже сумм, назначенных им за свою разговорчивость, ржавый якорь мне в задни… пардон.

После каждого «ржавого якоря» леди Удайт демонстративно морщилась, но дипломатично молчала, тая в себе брезгливость.

— По поводу слишком жестокой цены можете не волноваться. Уже завтра за это дело возьмется полиция, и тогда все, кто мог бы угрожать вам, окажутся под стражей.

— …Все той же полиции, — откровенно поиздевался над ней Кроушед. — Вы меня убедили. Никому не доверяю с такой христианской отчаянностью, как полицейским, ржавый якорь мне в задни… пардон.

Уловив суть своей ошибки, Валерия хотела тотчас же сослаться на некие высокопоставленные правительственные круги, которые искренне заинтересованы… Однако не была уверена, что к влиятельным правительственным кругам палач «Рейдер-Форта» относится с большим «благоговением», нежели к рейдерской полиции.

Чтобы как-то замять собственную оплошность, она взяла рюмку, немного отпила, поморщилась, поскольку в жизни своей не употребляла подобной дряни, — тем не менее, нашла в себе мужество похвалить это пойло и мило улыбнуться.

— Видите ли, я — редактор газеты «Посреди океана».

— В чем я ни минуты не сомневался.

— И тоже не последний человек на этом клочке суши.

— Следует полагать.

— Финансовые дела мои сейчас так же плохи, как и у многих других рейдерцев… — Никогда раньше Удайт не жаловалась на свои финансовые дела. Наоборот, при первом удобном случае, пыталась преподнести их в более благоприятном свете, нежели они были на самом деле. — Но это не мешает предложить вам тысячу долларов… — выдержала многозначительную паузу, — за информацию, которая может меня заинтересовать.

Кроушед кисло усмехнулся; он-то рассчитывал услышать более внушительную цифру.

— Не спорю, это уже сумма, с которой можно начинать обсуждение той, истинной, стоимости, которая представляется мне более реальной. — Палач откинулся на спинку кресла, уперся головой в стену и закурил. В эти минуты он пытался вести себя, как истинный бизнесмен, знающий цену своему товару. — Однако аукцион начнется не раньше, чем вы объясните, какого рода информация наиболее важна для вас.

— Шеффилд…

— Что «Шеффилд»? Подробности тюремного бытия? Сексуальные изощренности с сокамерниками?

— За кого вы меня принимаете?! — возмутилась Валерия. — Меня интересует, как он вел себя перед казнью; что говорил, о чем просил. Как проходила сама казнь. Все подробности, связанные с восхождением Шеффилда на электрический стул, на этот тюремный «трон смерти».

Кроушед бессильно развел руками и лениво произнес:

— Весьма сожалею, мэм. Ничего необычного. Чтение приговора. Тюремные формальности. Истерика обреченного. Рубильник.

— Вы не все говорите, мистер Кроушед. Дело ведь не только в Шеффилде.

— В ком же еще?

— В Грюне Эварде.

— А это кто такой?!

— Человек, которого, по моим предположениям, вы, лично вы, казнили вместо Шеффилда.

— Казнит не палач, казнит закон. Так меня инструктировали. Палач всего лишь включает рубильник. Все остальное его не касается.

— Но в этот раз все выглядело иначе, я бы даже сказала, изощреннее.

— Если бы Шеффилдом назвали вас, можете не сомневаться, рубильник я бы тоже включил. Такова профессия, мэм, ржавый якорь мне в задни… пардон!

— Следовательно, кое-что вам все же известно, — потянувшись к палачу, Валерия налегла на край стола грудью, так что какое-то время палач мог любоваться двумя полулуниями ее женской пленительности. И хотя он не был «голоден», поскольку вдоволь понаразвлекался вначале с Грей, затем с известной в городе проституткой, все же мужская ненасытность заставила его потянуться к одной из них. Какое-то время, пока рука мужлана грубо и бесстрастно упражнялась с ее грудью, Валерия стоически терпела, но в конце концов не выдержала и довольно решительно отстранила ее.

— Так известно ли вам что-либо конкретное по поводу этой странной казни, или же мы зря занимаемся не тем, чем нужно?

— В любом случае и при любом исходе — не тем.

— Как же вы мне осточертели, Кроушед!

— У леди Грей грудь, скажу вам, потуже. Словно ей не более восемнадцати. В портовых борделях такие попадаются редко и стоят очень