Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

утром у Эрмитажа всё привести в порядок!” Да, опять предстоит денёк не из приятных…

Праздник трудового народа – это днём колонны демонстрантов, орущих “Ура!”, машущих алыми флагами и несущих портреты тех же самых членов ЦК КПСС, Ленина, Карла Маркса и Энгельса и, разумеется, десятки портретов дорогого Никиты Сергеевича.

Через несколько часов наоравшиеся до хрипоты партийные чинуши покинут трибуны и отправятся на торжественные банкеты, демонстранты побросают в подворотнях флаги и портреты и поспешат в свои коммуналки, где их ожидает праздничный стол с непременным салатом оливье с кусочками докторской колбасы, заправленным несвежим майонезом, с винегретом, селёдкой и с бутылками портвейна “Три семёрки”, кагора и водки “Столичная”…

А вечером трудовой народ, объевшийся и изрядно окосевший, опять повалит на Дворцовую площадь, где начнутся праздничные гулянья. Кто-то поёт военные песни, окружив играющего аккордеониста, кто-то пляшет под гармошку либо просто бродит, пошатываясь, глупо улыбаясь или пытаясь затеять драку. А кто-то тянет с приятелями из горла спиртное пойло, не обращая внимания на злобно протестующих жён…

К утру, поддерживаемые матерящимися, но заботливыми жёнушками, начнут блевать, склонившись над серебряными урнами. Вокруг Эрмитажа таких урн расставлено немало, и рано утром мы должны погрузить эти заблёванные урны в кузов грузовика, отвезти на хозяйственный двор, сгрузить и выплеснуть зловонное содержимое в помойные бочки, а затем смыть водой из шланга и отвезти урны на прежнее место.

Исполняя эту малоприятную процедуру, мы с тоской думаем о том, что на празднование Дня Победы нам снова предстоит обезобразить фасад Зимнего мордами партийных бонз, а после гулянок победителей отмывать эти же самые урны.

Дары Эрмитажа

Но всё это: вонючий мусор, мороз и ледяной ветер, тяжести, что приходилось тащить на себе по музейным ступеням, – всё это я готов был терпеть, ибо годы, проведённые в стенах, дворах и подвалах Эрмитажа ввели меня в неповторимый мир “метафизической всеобъёмности”, духовно и творчески обогатив.

Понятие метафизической всеобъёмности включало в себя всё: стены, увешанные полотнами великих мастеров, от их картин лились нескончаемые потоки цветовых откровений; мраморные статуи, очаровывающие взор формами и линиями; приглушённые цвета старинных гобеленов; многоцветное стекло готических витражей; деревянные фигуры христианских мучеников; шедевры гротескного рисунка на итальянской майолике; уникальные ювелирные изделия из золота, серебра и слоновой кости… Расписные потолки, военные знамёна над головами закованных в металл рыцарей, сидящих на неподвижных конях… Изумляющая мастерством и пропорциями мебель различных времён, эпох и народов, стоящая на искусно собранном “разнодеревчатом” паркете… И божественная симфония запахов старины, дерева, тканей, древнего лака полотен, паркетного воска… И каждый зал – а их бесчисленное множество – обладал своим особым ароматом. Я мог, закрыв глаза, определить, в каком зале нахожусь. Зал малых голландцев имел один запах, зал с большими полотнами Рубенса – другой, зал с громадными полотнами итальянцев – третий. Древнегреческий, египетский, рыцарский – все они имели свои запахи, иногда едва уловимые. И свет, утренний свет… Мне не раз посчастливилось наблюдать, как первые солнечные лучи скользят по огрубевшей босой пятке блудного сына, запечатлённого Рембрандтом, по обнажённому животу рембрандтовской “Данаи”… А ты сидишь в полном одиночестве в кресле смотрительницы и созерцаешь это чудо… Они бесценны, эти минуты тишины и созерцания, это истинно небесные дары.

Это всё вместе и было для меня метафизической объёмностью, завораживающей и облагораживающей душу, оставившей в ней неизгладимый свет и оказавшей огромное влияние на моё творчество.

Тайны эрмитажных подвалов

Под бесконечными эрмитажными залами с выставленными бесценными экспонатами тянулись подвальные помещения, заполненные всякой всячиной. В одних плотными рядами стояли старинные резные рамы, покрытые позолотой; в других пылились картины малоизвестных скандинавских художников девятнадцатого века, изображающие коронацию монархов, придворную жизнь и простенькие бытовые сценки из сельской жизни; третьи были забиты большими керамическими блюдами с гербами мелких немецких княжеств, старинными гравированными видами Рима, Флоренции и других итальянских городов… А были подвалы, где громоздились сундуки с пудовыми немецкими библиями и старинными церковными книгами в кожаных тиснёных обложках с металлическими застёжками, стояли ящики и лари, покрытые толстым слоем пыли, запертые на заржавленные замки и не открывавшиеся со времён революции. И всё это мы, такелажники, должны были разобрать и… сжечь в эрмитажном “крематории”. Конечно, не каждый день нас посылали расчищать подвалы, других работ в громадном пространстве музея находилось предостаточно.

Сундучные секреты

Пятнадцать человек на сундук мертвеца,Йо-хо-хо, и бутылка рому!Роберт Льюис Стивенсон

Нас было пятнадцать, но пиратом был только я, а сундуков множество. Бутылки с ромом не было, зато всегда была бутылка водки, которую любитель спиртного Кузьминский притаскивал в подвал.

Сперва нужно было разобрать весь хлам, хранившийся в сундуках, потом разбить топорами деревянные ящики и всё это вместе сжечь в эрмитажной топке. И вот сбиваешь ломом ржавый замок старого сундука, приподнимаешь тяжёлую крышку – и в нос ударяет запах тления, исходящий от изъеденных молью платьев, жилетов и панталон, от покрытых плесенью кожаных туфель, сапог, гетр и седельных сумок.

Днища сундуков усеяны соломенной и тряпочной трухой, огрызками карандашей и бумажек, перемешанными с мышиным помётом. Вещи, извлечённые из сундука, не считались музейными экспонатами, но сжигать их всё равно жалко, и мы стараемся хоть что-то сохранить для своего хозяйства.

Полупьяный Кузьминский, пересчитав дырки на чёрной шали, решает, что его мама вполне их заштопает и сможет ещё шаль поносить. Я отрезаю кусок красивой ситцевой ткани от полуистлевшего платья. Овчинников, глядя на меня, тоже подбирает себе что-то из тряпок, которые могут пригодиться для живописи. Остальные роются в других сундуках, извлекая и раскладывая на каменном полу подвала всякую всячину. В основном это старая одежда, но иногда попадается заржавленный театральный пистолет, обломок шпаги и помятый цилиндр, сломанный веер, лорнет с разбитыми стёклами, негодный театральный бинокль, рамочка с выгоревшей фотографией какого-то усатого мужчины, кожаная женская перчатка…

Более или менее сохранившиеся предметы делили между собой. Меня интересовали только ткани платьев, жилетов и шалей. Время, подвальная сырость и мыши превратили их в лохмотья удивительного цвета, напоминающего тончайшие оттенки засохших цветов с их сложнейшими колористическими гармониями.

Пройдёт полвека, и я годами буду собирать по всему миру лепестки цветов и листья деревьев, сушить их, а после, при помощи скальпеля и пинцета, создавать десятки геометрических цветовых композиций, истоком которых стало извлечённое когда-то из старых сундуков рваньё. И в шемякинском “Щелкунчике” Мариинки в костюмах и платьях “Вальса цветов” я тоже использую эти сложные сочетания цвета, когда-то увиденные в подвале Эрмитажа.

Ненасытная огненная пасть эрмитажной печи сжирала поеденные молью шёлковые и ситцевые платья, мужские жилеты, сюртуки, полосатые панталоны со штрипками, чепцы и соломенные шляпки, сплющенные котелки и фетровые шляпы, изящные женские туфли и офицерские сапоги, покрытые плесенью, с проржавелыми шпорами, сломанные женские