Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

зонтики, мужские трости и изгрызенные мышиным народом гимназические учебники… И, часами сидя на табурете и глядя, как в языках пламени исчезает подвальная рухлядь, я пытаюсь вообразить обладателей этих вещей. Чьи бёдра сжимала эта полуистлевшая атласная юбка – юной красавицы, возможно сгинувшей в ГУЛАГе, или старой дамы, не дожившей до торжества рабоче-крестьянской власти? Чью голову украшал этот смятый цилиндр – молодого ловеласа с нафабренными усишками или плешивую голову приближённого ко двору банкира? А эта горящая туфелька наверняка красовалась на изящной ножке придворной фрейлины, чьи плечи покрывала изъеденная молью шаль… Каждый предмет, навсегда исчезающий в огне, рисовал в моём воображении образы их ушедших хозяев – и в эти моменты я явственно осознавал всю хрупкость и призрачность человеческого бытия. Зато эрмитажные залы с их экспонатами учили меня понятию бессмертия человеческого гения. Прошли сотни и тысячи лет, как нет создателей этих статуй и картин, а творения их рук живут и радуют глаз, ведут к постижению гармонии, цвета, формы.

…Сжигать полуистлевший хлам ещё куда ни шло. Но когда наша начальница привела нас в подвальную залу, где были свалены сотни старинных рам, начиная с пятнадцатого века и кончая девятнадцатым, украшенных ажурной резьбой с потрескавшейся позолотой, которые нужно было порубить и отправить в топку, я предпочёл топору лопату и лом и пошёл грести снег, колоть лёд и возиться с помойными вёдрами. Я понимал, что рука моя не поднимется уничтожить работу древних резчиков.

И впоследствие каждый раз, когда в руки мне попадал очередной каталог аукционных домов “Сотбис” или “Кристис”, посвящённый распродаже старинных рам, я, глядя на баснословные цены, вспоминал разрубленные и сожжённые рамы из эрмитажных подвалов. На какие же астрономические суммы уничтожались эти творения! И всё по причине глупого советского чванства и лицемерия, потому как Советскому Союзу зазорно принимать участие в аукционных торгах! Ведь можно же было, вытравив газом древесных жучков, привести рамы в порядок, подарить провинциальным музеям, передать как образцы дизайнерского мастерства в “Муху”… И так же поступить с картинами скандинавских художников, с керамическими блюдами, расписанными гербами немецких княжеств, а церковные книги передать в духовные академии Москвы и Ленинграда. Но это требует решений, движений, а чиновнику, в чьём ведении находится это достояние страны, впрочем, как и любому должностному лицу, всякое телодвижение противопоказано: ведь принять решение, пусть даже логичное и необходимое, – дело опасное. И потому трещали под топорами старинные рамы, выполненными искусными резчиками Италии, Испании и Германии, сыпалась с них данаевским дождём позолота и горели ярким огнём деревянные обломки, украшенные гирляндами цветов, фигурками и головками купидонов…

А сколько раз, забежав на пару минут в котельную отогреть окоченевшие от ледяного ветра руки у жара полыхающей печи, я видел, как сдираются с подрамников и кромсаются картины малоизвестных скандинавских художников девятнадцатого века и вместе с разрубленными подрамниками отправляются в открытую дверцу печки, а стоящая рядом сотрудница Эрмитажа держит в руках толстенную книгу учёта приговорённых к ликвидации предметов и вычёркивает сожжённое. И вслед последней горящей картине летит и книга учёта. Вот и освободилось ещё одно подвальное помещение. Нету следов картин, нету книги учёта… И теперь можно смело сказать: “А был ли мальчик?”

А потом пришла очередь церковных книг, за ними – разбитых на мелкие куски керамических гербов каких-то лилипутских княжеств.

И сколько их было, рам, картин, керамики и разной всячины, превратившихся в кучи пепла!

Золотой дождь

Днём, когда в залах Эрмитажа разгуливала публика, мебель, предназначенную к вывозу в “газовые камеры”, приходилось таскать через подвальные переходы во внутренние дворы. Газовыми камерами мы называли специально оборудованные комнаты, где мебель, поражённую древесным жучком, окуривали ядовитым газом, убивающим жучков. После месячного окуривания мы в противогазах времён Отечественной войны входили в камеру и, вытащив излеченный шкаф, везли обратно. Но с одним из шкафов приключилась необычная история, запомнившаяся нам надолго.

Отделу нумизматики Эрмитажа требовалось увезти один из поражённых древесным жучком шкафов на газовую обработку. Это был большущий шкаф с десятками длинных узких ящиков, оклеенных красной материей и разделённых на множество ячеек, предназначенных для хранения монет. Несмотря на вынутые внутренности, шкаф всё равно тяжеленный. Глядя на нас, тощих юнцов, которым предстояло пронести его по подвальным помещениям, сотрудницам становится явно неловко, и, чтобы загладить вину, они показывают нам собрание золотых самородков, найденных на территории России. Многие самородки очень большие и по размеру, и по весу. Но главное, все они необычной формы, напоминающей то фигурку танцующего человека, то причудливого сказочного дракона или лошадиную голову. И на каждом самородке оттиснуто клеймо: когда и где он был найден и данное ему имя.

Поблагодарив добрых сотрудниц, возвращаемся к шкафу; чертыхаясь, кряхтя и спотыкаясь, тащим эту чёртову махину по нескончаемому лабиринту подвала. Чего-то кто-то из нас не рассчитал, кто-то где-то не поддержал, и в одном из подвальных переходов наш шкаф со всего маху врезается в стену, наклоняется… Раздаётся треск ломающегося дерева, задняя стенка шкафа отлетает, и оттуда дождём сыплются на каменный пол золотые монеты. Оказывается, за задней стенкой скрывались полки, набитые золотыми монетами, о которых никто из сотрудников и не догадывался. Ошеломлённые, стоим по щиколотку в золоте, опускаемся на четвереньки, запускаем руки в золотые россыпи, выгребаем горсти старинных монет с изображениями каких-то королей, пересыпаем в ладонях, сыплем на пол, поднимаем новые… Ощущение, что мы попали в пещеру Али-Бабы. Смотрим на сверкающие груды золота, переводим взгляд друг на друга… “А что, по горсточке в карман, и жить можно”, – весело роняет Кузьминский, и я вижу, как глаза его загораются алчным огоньком. Такой же огонёк загорается и в глазах Володи Овчинникова. Впрочем, не думаю, что это алчность, просто уж больно старые и чертовски красивые были те монеты. Пересыпаем золото и молчим…

К счастью, раздаётся суровый голос бывшего пограничника, ставшего студентом “Репинки”: “Всем отойти от золота, ничего не поднимать. Шемякин с Кузьминским пусть бегут к нумизматам и сообщат о случившемся”.

Вскоре у золота суетится весь отдел нумизматики. Нас благодарят за найденные сокровища, золото уносится из подвала, и мы тащим сильно облегчённый и слегка покалеченный шкаф на реставрацию.

По советскому закону люди, обнаружившие клад, обязаны сдать его государству, которое оценивает находку и в благодарность нашедшему сокровища выплачивает ему какой-то процент.

Свой процент мы получили уже на следующее утро. На эрмитажной доске приказов и распоряжений висела бумажка, на которой было напечатано: “Вчера бригадой такелажников был обнаружен клад старинных золотых монет Западной Европы. Дирекция Эрмитажа объявляет бригаде такелажников благодарность”.

Эрмитажный бес

Живопись в Мадридском музее хорошо сохранилась по причине того, что по бедности Испания не могла оплачивать