Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

натуральную величину парадные портреты русских царей, императриц, генералов, князей, княгинь и царедворцев, у которых вместо глаз, носов, ртов, грудей зияли большие рваные дыры, нанесённые штыками озверевших матросов и солдат, в ночь с 25-го на 26 октября 17-го года взявших штурмом Зимний дворец. И была какая-то завораживающая жуть в этих чёрных дырах на глянцевой поверхности старых холстов, а напудренные лица с пустотой на месте глазниц напоминали гротескные образы Смерти с гравюр Гольбейна.

Десятилетия спустя я вспомню эти продырявленные портреты, стоя в нью-йоркском музее перед картинами Лучо Фонтаны и глядя на разрезы и разрывы, нанесённые рукой самого мастера, а одно из моих многолетних исследований будет посвящено теме дырок в изобразительном искусстве.

Тайна запасника Фонда “Б”

Запасников было множество, но среди них был один с опечатанной дверью, на которой было написано: “Фонд «Б»”. Туда никто не имел права входить, кроме главного его хранителя – Анны Григорьевны Барской, специалиста по французской живописи второй половины девятнадцатого – начала двадцатого века. Но однажды нам удалось проникнуть в это таинственное помещение и ознакомиться с его содержимым. Для меня дни, проведённые в этом запаснике, стали очередным подарком судьбы.

Прежде чем открыть дверь загадочного хранилища, Барская предупредила нас, что всё увиденное не подлежит огласке, поскольку картины вывезены в 1945 году из разных городов побеждённой Германии и могут быть выставлены в Эрмитаже лишь спустя пятьдесят лет – только после этого они юридически станут собственностью Советского государства.

Большое помещение, куда Барская нас впустила, было забито разной величины пакетами, прислонёнными к стене и лежавшими на длинных деревянных полках. Окон не было, хранилище освещалось несколькими электрическими лампочками, свисающими с потолка. В пакетах хранились картины, обёрнутые слоями пожелтевших немецких газет времён Второй мировой войны и обмотанные верёвками. Мы должны были распаковать картины, а Барская – распознать художников, их написавших.

Аккуратно разрезаем ножницами верёвки, разворачиваем газеты… Наверное, никакие на свете сокровища не ошеломили бы меня так, как извлечённые из бумажного кокона картины. Летят на пол разрезанная верёвка, обрывки газет, пестрящих портретами бесноватого фюрера, и перед взором предстаёт божественный пейзаж Сезанна; из следующего пакета извлекается очаровательный женский портрет кисти Ренуара. Французские импрессионисты, фовисты, полотна испанских и голландских мастеров… И все эти шедевры я держу в своих руках, любуюсь цветом, линией и, поднеся картину к глазам, разглядываю на ней каждую деталь, каждый мазок.

Мне даже посчастливилось заглянуть на кухню голландских мастеров и кое-что уразуметь, когда в мои руки попал подмалёвок картины амстердамского художника семнадцатого века, изображавший крестьянскую свадьбу. Холст был покрыт слоем красной краски, а фигурки крестьян прописаны белилами и слегка обведены чёрной линией, и видимо уже потом наносились слои разноцветных лессировок. И я стал применять в своей живописи технологию голландских мастеров: красный фон, по которому идёт бело-серая гризайль, по ней лёгкие цветовые прописи, лессировки, опять прописи – и цвет на картине становился насыщенным и сложным.

Не один день мы приносили распакованные картины Барской, которые Анна Григорьевна обмеряла и записывала в учётную книгу. А когда была распакована и учтена последняя картина, мы навсегда покинули запасник “Б”, где “освобождённые” шедевры ещё долго будут дожидаться своего часа.

Средневековые авангардисты

Важную роль в моём творчестве сыграло время, когда мне приходилось работать в рыцарском зале, протирая и смахивая тряпками пыль со средневековых доспехов, каждая деталь которых была образцом высокого мастерства литейщиков, ковщиков, гравировщиков и чеканщиков. Но прежде всего я был потрясён мастерством скульпторов, которые создавали “железного человека”, способного ходить, сидеть на коне, держать в руках меч и сражаться. И какие же разнообразные формы были у шлемов, перчаток, башмаков и нагрудников, предназначенных для сражений и парадов! Шлемы парадные – причудливые, превращённые мастером в морды зверей и птиц, разукрашенные чеканкой и гравировкой; боевые шлемы – строгой формы, с узкими прорезями для глаз и рта. И я рассматривал рыцарское облачение как современную скульптуру. Эти метафизические фигуры сначала были нарисованы на бумаге, затем вылеплены в глине, отлиты в гипсе, после этого начинался длительный процесс создания доспехов в литейных мастерских. И для меня средневековые доспехи и шлемы являются предтечей авангардной скульптуры. Держа в руках рыцарский шлем, я размышляю, каким же образом можно продолжить, видоизменить и развить идею формы, заложенную средневековым скульптором в этом шлеме, и ясно осознаю, что пройдёт немало времени, прежде чем я пойму, как осуществить свою мечту о возрождении рыцарского наследия.

А сорок лет спустя, рассматривая скульптурные работы Класа Олденбурга, я задаю себе вопрос: а что, если воспользоваться методом этого замечательного мастера, увеличивающего до немыслимых размеров обыденные предметы, когда чайная ложка превращается в мост через ручей, старая подкова становится воротами в штате Техас, а дети резвятся в парке среди гигантских вишен и яблок? И я леплю трёхметровые шлемы, понимая, что наконец-то пришёл к решению, как трансформировать рыцарское наследие и продолжить традиции средневековых авангардистов. Так создаётся проект “Аллея рыцарских шлемов”. А в 2010 году в одной из многофигурных композиций будет стоять на пьедестале отлитый в бронзе трёхметровый рыцарский шлем, символизирующий крестовые походы.

Незабываемые эрмитажные дворы

…Чем-то надо оплачивать ту золотую пыльцу, чей мягкий отсвет опустился на сердце ещё в юности и светит из глубины эрмитажных дворов, как средоточие благородной приверженности ко всему прекрасному и высокому…

Евгений Звягин. Психосветовое воздействие эрмитажных дворов

Эрмитажные дворы являли собой некое магическое пространство. Особенно это ощущалось в летние дни.

Удивительная тишина царит в безлюдном пространстве, над головой нежная голубизна северного неба с медленно плывущими по нему облачками. Выходящие во двор стены, местами обнажившие кирпичную кладку, сохранили красно-коричневую дореволюционную окраску, и на её фоне особенно ярко выделяется зелень травы и крон чахлых деревцов, приютившихся в середине двора. От всего веет умиротворённым покоем давно ушедших времён, и душа замирает в этом метапространстве…

Всё, что связано с эрмитажными дворами, было удивительно и прекрасно. В солнечные дни мы выбивали пыль из старинной одежды, европейских гобеленов и восточных ковров, а когда присматривающая за нами сотрудница оставляла нас одних, мы облачались в мундиры разных полков, разных стран и эпох, примеряли треуголки, цилиндры и даже женские шляпки. Кузьминский, напялив на себя восточную хламиду и водрузив на голову огромную чалму, читал с завыванием стихи Бродского; Уфлянд в гусарском мундире перебивал его завывания своими ироничными виршами. Самовлюблённый Овчинников был занят примеркой русских кафтанов… Казалось, костюм каждой эпохи диктовал, вернее, требовал каких-то особых движений рук, ног, тела, особой походки. И, нарядившись, мы вышагивали по двору кругами, жестикулировали, раскланивались друг с другом, приподнимая над головой цилиндры, пока не раздавался возмущённый крик вернувшейся сотрудницы: “Мальчики, ну что вы