Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

подбадривающие крики милой татарки: “Мальчики! Поторопитесь! Осторожней! Ольга Николаевна просила ещё снести немецкую мебель в реставрацию!” И “мальчики” корячатся, обливаясь потом и вызывая чувство жалости у доброй Фаины Павловны.

Зачастую любовь в сердце русской женщины рождает жалость и сострадание. И если жалость Ольги Николаевны была сосредоточена в основном на мне, то любвеобильная Фаина Павловна жалела нас всех, и потому время от времени у кого-то из нашей бригады мог возникнуть с ней простенький, незатейливый короткий роман, вершившийся или в полутьме эрмитажного подвала среди запылённой старинной мебели, или на клеёнчатом диване в рабочем кабинете.

Раз в месяц в конце рабочего дня в хозчасти появлялся молодой сержант в шинели, от которой разило армейской дезинфекцией, из кармана торчала бутылка “Московской”. Это был художник Владимир Тверье. Бывший такелажник, отмеченный любовью Фаины Павловны, загремел в армию и служил в гарнизоне недалеко от Ленинграда, а получив увольнительную, мчался на электричке в объятия любимой женщины.

Щёлкает ключ в двери кабинета хозчасти, и сержант остаётся с предметом своей страсти. Мы идём к выходу, и Костя Кузьминский, криво усмехаясь, язвит: “Изголодался бедный солдатик в казарме, ну сейчас повдувает Фане в промежность!” Мы беззлобно смеёмся и расходимся до завтрашнего утра. И несколько дней после визита сержанта лицо милой Фаины Павловны буквально светится от счастья.

Прогрессивный мент

Осенью 1962 года в моей жизни происходит большое событие.

В одно субботнее утро в моей мастерской появляются двое незнакомцев. Один, коренастый, широкоплечий молодой мужчина с суровой квадратной физиономией и цепким взглядом серо-голубых глаз, начинающих выцветать от злоупотребления спиртным, – Владилен Травинский, бывший офицер МВД, а ныне писатель и ответственный секретарь известного всему Советскому Союзу журнала “Звезда”, горящий идеей выставлять в клубном помещении редакции молодых непризнанных художников. Второй, невысокий, худощавый темноволосый еврей с умными и смешливыми глазами, – Михаил Хейфец, один из постоянных авторов “Звезды”. “Начинаем с выставки живописи архитектора Юрия Цехновицера, а затем будем выставлять других”, – испитым голосом сообщает мне крепыш. Затем, черканув глазами по висящим на стенах холстам, вдруг отрывисто командует своему коллеге: “Иди звони Цехновицеру, скажи, что его выставка отменяется! Нашли настоящего! – И, вперевалочку направившись к двери, добавляет, обращаясь ко мне: – Завтра приноси работы к нам на Моховую, выставлять будешь что сочтёшь нужным”. На этом странный визит заканчивается.

“Ну что же, выставляться в клубе солидного журнала, пожалуй, престижней, чем в стенах психушки у профессора Случевского”, – думаю я, начиная отбирать работы для выставки. И к вечеру другого дня на цветастых бумажных обоях клубного зала редакции красовались мои мрачноватые аскетические натюрморты с селёдками, чёрными бутылками и кусками засохшего хлеба и сыра, чередующиеся с довольно оптимистическими по цвету портретами и композициями на темы ушедших веков. В сопровождении Травинского в зал является главный редактор – высокий пожилой партиец. Осмотрев выставку, мрачно произносит: “Кокетство формы. – Помолчав, добавляет: – Надо на всякий случай разбавить парочкой работ ЛОСХовцев”, – и, не попрощавшись, уходит. И за пару дней до вернисажа на входе в редакцию журнала “Звезда” вешается скромное объявление об открытии выставки трёх художников: Андрея Кочеткова, Ярослава Крестовского, Михаила Шемякина. И на стене напротив моих работ – два больших холста членов Ленинградского отделения Союза художников РСФСР.

Работа махрового соцреалиста Кочеткова, воспевающего труд простых строителей, называлась “Волховстрой”. Крестовский представил на выставку тщательно выписанный натюрморт с детскими игрушками, валяющимися на подоконнике большого окна, за которым виднеются крыши ленинградских домов. И разумеется, мои плоскостные работы с деформированными предметами и лицами заметно отличались от работ ЛОСХовцев. Я и не догадывался, на какую опасную тропу вывела меня судьба и что с этого момента я обрёл непримиримых коварных врагов в среде официальных художников, которые будут вести со мной негласную подлую войну долгие годы и война эта закончится моим изгнанием из Советской России.

В те годы каких-либо событий в общественной и культурной жизни Ленинграда случалось немного. Выставка необычных работ молодого художника, несмотря на отсутствие рекламы и афиш, привлекла внимание “передовой ленинградской интеллигенции”, и не сверхбольшой клубный зал не смог вместить всю собравшуюся публику. Даже коридор был забит желающими послушать выступающих, которые давали свою оценку выставленных работ и тем самым окончательно утвердили в сознании членов ЛОСХа образ опасного для их благополучия художника, коим являлся Михаил Шемякин. Публика, уставшая от пропагандистской серятины соцреализма, заполонившей музеи и выставочные пространства, жаждала увидеть что-то новое, совсем другое, забубённое. Поэтому почти в каждом выступлении – горячее одобрение устроителям столь необычной выставки, незаслуженные восторги по поводу моих работ и, пожалуй, чересчур ироничные и недоброжелательные критические замечания в адрес работ ЛОСХовцев.

Среди выступающих были известные режиссёры, писатели, музыканты и учёные, к мнению которых прислушивались, а на следующий день в ленинградской газете “Смена” появилась небольшая положительная статья молодого журналиста и писателя Владимира Соловьёва, что для того времени было своего рода сенсацией. Похвалить левого художника в коммунистической прессе?! ЛОСХ скрежетал зубами. Но и в ЛОСХе была горстка художников, которым понравились мои работы и которые не побоялись открыто заявить об этом. Ну что ж, и в дружной советской семье не без урода!..

Мама, присутствующая на вернисаже, была ошеломлена: её сын совсем недавно выгнан за эти работы из СХШ, а сегодня горячо любимый и чтимый режиссёр и художник Николай Акимов говорит о его таланте! И не он один! Лицо мамы сияет от радости. Первые аплодисменты, первые цветы – цветы, естественно, отдаю маме, – потом я благодарю всех и спешу в мастерскую. Надо успеть ещё что-то намазать на картоне и хоть пару часов вздремнуть, чтобы к восьми утра быть в хозчасти Эрмитажа…

Разумеется, дней через шесть выставку закрыли приехавшие сотрудники 5-го отдела КГБ. Но пока она продолжалась, я по утрам такелажничал в Эрмитаже и принимал поздравления от эрмитажных сотрудников, побывавших на выставке. И именно в эти дни происходит событие, оставшееся навсегда в моей памяти.

Три дня с автором “Петрушки” и “Весны священной”

В 60-м году мне посчастливилось приобрести чехословацкую долгоиграющую пластинку с тремя произведениями Игоря Стравинского: “Петрушка”, “Весна священная” и дивертисмент из балета “Поцелуй феи”. Музыка очаровала и потрясла меня, в ней было всё: ирония, гротеск, надрыв и трогательная нежность; каждый раз, прослушивая эту запись, я открывал для себя новые и новые гармонические миры, даруемые гениальным композитором. И вдруг в октябре 1962 года я узнаю, что спустя полстолетия пребывания в заморских краях Игорь Фёдорович Стравинский решил посетить родные края и прибудет в Ленинград.

Как?! Сам Игорь Фёдорович?! Да, он, собственной персоной, со своей супругой Верой Судейкиной, и, что самое фантастическое для меня в этом историческом визите, я смогу воочию увидеть величайшего