«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная

сторону Советской республики, а также предостережения против контрреволюционной Вандеи а-ля чехословаки в силу нарастающего социалистического кризиса в Германии»[117]. Созданное позже в Берлине Бюро по делам военнопленных, которое в соответствии с соглашениями между Германией и Советской Россией получило возможность влиять на внутреннюю жизнь лагерей, основной упор в своей деятельности делало на формирование лояльного отношения пленных к новой власти. Всем лагерям предписывалось принять участие в празднованиях годовщин пролетарской революции, неделях «Красной армии» и «Просвещения», проводимых в соответствии с четким планом, который включал групповые экскурсии в ближайшие образцовые хозяйства, дни спорта, лекции, конкурсы лозунгов и плакатов с заранее определенными темами («Красноармейский штык — выразитель серпа и молота», «Да здравствуют вожди мирового пролетариата — Ленин, Троцкий и Зиновьев» и др.)[118].

Помимо намерений использовать военнопленных в качестве резервуара человеческих ресурсов, большевистское правительство рассматривало репатриируемых солдат и офицеров как инструмент достижения международного признания и средство давления на европейские правительства и МККК. Согласно внутриведомственной переписке, «при регистрации возвращавшихся первенствующее значение получили соображения и цели государственные, а не частноправовые»[119]. Одной из основных проблем в переговорах с немецкой стороной виделось возмещение за содержание военнопленных. Выставленные немецким правительством требования вернуть 1,5 млрд марок казались советским ведомствам необоснованными, так как эта сумма, якобы, не учитывала стоимости продукции, произведенной пленными при работе на немецких предприятиях[120].

На основании собственного учета советская сторона пыталась сократить размер выплат. Число рабочих дней и размер их оплаты устанавливались путем опросов на распределительных пунктах, «чтобы располагать анкетным материалом для оспаривания чрезмерных притязаний по содержанию наших пленных»[121]. С этой же целью репатриируемые, потерявшие трудоспособность на немецких предприятиях, должны были предоставить максимальное количество сведений для предъявления денежных претензий к Центральным державам. В Москве, Петрограде и других городах были организованы опросные пункты по сбору сведений относительно условий плена, неуплаты содержания и жестокого обращения на принудительных работах. Согласно отчетам, было заполнено около 80 тыс. анкет, в том числе 20 тыс. прошений о пенсиях, которые распределялись по категориям и направлялись соответствующим правительствам[122]. Некоторое время среди партийных функционеров были распространены идеализированные представления о возможности еще до отправки на родину вылечить значительное число больных военнопленных за счет немецкой стороны[123]. Возникшие внешнеполитические трудности затянули решение вопроса о возмещении вплоть до 1922 г., когда при подписании Рапалльского договора стороны полностью отказались от взаимных претензий по данному вопросу. Так, идея о выплате Германией компенсаций военнопленным была принесена в жертву внешнеполитической конъюнктуре.

I.3. Государственные ведомства и организованная общественность России в вопросе помощи военнопленным

Как и все страны, вступившие в Первую мировую войну, Россия не обладала подготовленными к условиям современной войны институтами мобилизации. И если в июльские дни 1914 г. в обеих столицах сложился хрупкий патриотический консенсус, то первые поражения в Восточной Пруссии и отступление 1915 г. выявили ограниченную волю к сопротивлению солдат на фронте и быстро разрушили структуры гражданского мира в тылу[124]. Необходимость легитимации нового уровня насилия и контроля вызвала к жизни интенсивную коммуникацию между государством и обществом для объяснения целей войны, ее длительности и массового характера жертв. Параллельно между властью и организованной общественностью возникла своеобразная конкуренция по вопросу оптимизации ведения войны, в том числе помощи русским солдатам и офицерам в плену.

«ДЕЛО НАШИХ ВОЕННОПЛЕННЫХ НАЧАЛОСЬ С НЕДОРАЗУМЕНИЯ»:[125] ОРГАНИЗАЦИЯ МАТЕРИАЛЬНОЙ ПОДДЕРЖКИ В ДОРЕВОЛЮЦИОННЫЙ ПЕРИОД

С начала войны деятельность по оказанию материальной помощи военнопленным регулировалась не столько официальными распоряжениями, сколько секретными директивами военной цензуры[126]. Главным аргументом против организации обширной программы сбора и отсылки продовольствия оставались соображения армейской дисциплины. Генерал А.Н. Куропаткин напоминал государственным чиновникам, ратовавшим за образование разветвленной сети общественных организаций помощи, что «в военной среде сам по себе плен считается явлением позорным…все случаи сдачи в плен подлежат расследованию после войны и наказанию в соответствии с законом»[127]. В унисон ему М.В. Алексеев призывал запретить публикацию в газетах объявлений о сборах, так как «пленные находятся в условиях жизни более сносных, чем защитники Родины на фронте, которые ежеминутно подвергаются смертельной опасности». Массовый переход к врагу, по мнению генерала, останавливали до сих пор только сведения о голоде и жестоком обращении со сдающимися в лагерях. Сообщения о сборе денег и организации помощи настроили бы «малодушных, не усвоивших понятие долга, на сдачу». К тому же, собранные средства сократили бы «затраты немцев на содержание наших пленных»[128] и позволили направить высвободившиеся ресурсы на ведение войны. Активными реципиентами позиции военного командования стали некоторые представители общественности, признавшие «широкие ассигнования на улучшения быта военнопленных рискованными, так как они могут вызвать у слабовольных элементов нашей армии представление, что государство относится снисходительно к таким нежелательным явлениям, как сдача в плен здоровых солдат, между тем как с таким представлением нужно всячески бороться»[129].

В призывах наладить отправку продовольственной помощи в лагеря военное командование видело происки врага. Генерал Н.В. Рузский высказал предположение, что противник после установления запрета на вывоз из России хлеба всяческими способами пытается возобновить поставки, распространяя через своих агентов в России слухи о голодном состоянии пленных в Германии и их крайней нужде в сухарях. Генерал указывал, что русские почтовые учреждения из сострадания делают исключения и пропускают «несколько тысяч громоздких посылок в день», тем самым невольно работая на врага. Представители ГШ инициировали проверку на предмет существования тайной организации противника по пересылке сухарей, направив запросы в Комитет Красного креста, сотрудникам которого пришлось апеллировать к примеру пленных англичан, регулярно и в большом количестве получавших нетронутые пакеты со свежими бисквитами, шоколадом и сигаретами. Главы заграничных комитетов помощи также подтвердили, что имеют достоверные сведения об исправном получении пленными посылок, и настаивали на снятии ограничений. В большей степени военных успокоил расчет, что отправка даже 90 тысяч фунтов сухарей ежедневно представляла бы для Германии незначительную пользу, поэтому запрет через определенное время был снят[130].

К этому времени посылочная дискуссия уже вышла за пределы внутриведомственной переписки: в нее включились ревнители государственных интересов в гражданских инстанциях, общественных организациях и печатных изданиях. В ответ на секретное письмо начальника штаба от 29 июля 1915 г. за № 1067 о запрете на пересылку сухарей начальник управления почт и телеграфов отметил, что на имя пленных «через одну только Москву проходит от 20 до 30 пудов сала» и предложил задерживать подобные отправления[131]. Распространяемые среди населения инструкции о почтовых сношениях с военнопленными предупреждали жителей сельской местности от посылки им предметов, которые