«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная

Формулировки лишь изредка упоминали в качестве причин попадания к противнику особенности ведения военных действий на Восточном фронте, где сочетание позиционной и маневренной войны, неразвитость коммуникаций приводили к окружению целых армий. Единичные признания объективности подобных случаев, однако, не влияли на общую позицию командования. Добровольно сдавшимся считался боец, попавший к противнику нераненым и не использовавший средств к обороне[74]. Таким образом, значительная группа пленных была заочно определена в качестве преступников.

В начальный период войны командование из соображений армейской дисциплины всячески обходило молчанием проблему собственных военнопленных, скрывая их истинную численность. Представителям прессы запрещалось публиковать любые сведения о количестве военнопленных, а в более поздних газетных публикациях цензурой изымались данные о погибших в плену во время эпидемий[75]. Естественно, что отсутствие учета и утаивание даже приблизительных сведений отражались на масштабах мероприятий помощи, которые не могли соответствовать реальной потребности.

Замалчивание численности и содержания пленных в лагерях Центральных держав способствовало распространению среди солдат представления о плене как лучшей доле и увеличению случаев массовой добровольной сдачи. В подобной ситуации власть была вынуждена инициировать дискуссию о плене, предъявив, однако, жесткие требования к публикациям: читатель должен был получать только отрицательную информацию о ситуации в лагерях противника. На основании деятельности Чрезвычайной следственной комиссии, расследовавшей нарушения врагом установлений международного права, распространялись сведения о реализации в германской армии приказов не брать русских живыми в плен, а также о лишениях и издевательствах, которые ожидали пленного в лагере. Рефреном в армейских и тыловых газетах звучал лозунг: «Лучше смерть, чем плен!»[76]

Одной из основных составляющих борьбы с добровольным переходом к противнику стала разъяснительная работа среди нижних чинов, освещающая «всю позорность подобных сдач и вред, наносимый… родине»[77]. Командующие армиями издавали «многочисленные приказы, в которых говорилось, что все добровольно сдавшиеся в плен по окончании войны будут преданы суду как… „безбожные изменники“, „позорные сыны России“, которых „во славу родины надлежит уничтожить“»[78]. Особое внимание уделялось знакомству нижних чинов с соответствующими статьями военно-уголовных законов, карающими за сдачу. Армейское руководство настаивало на необходимости немедленного расследования по каждому случаю попадания в плен для осуждения виновных по окончании войны или возвращении на родину. Результаты должны были оглашаться в войсках, чтобы продемонстрировать оставшимся неотвратимость наказания за предательство[79].

В среде государственных чиновников родилась инициатива направить на фронт группу вернувшихся из плена инвалидов для представления перед нижними чинами истинной картины жизни в лагерях, что, по мнению организаторов, пресекло бы всякое желание переходить к противнику. Военное командование в целом одобрило идею агитационной кампании, но отметило, что при подборе кандидатов «необходима известная осторожность, дабы в армию не могли проникнуть элементы, зараженные пропагандой или хотя бы склонные к критике государственного порядка»[80].

Особые мероприятия по предотвращению добровольной сдачи предполагались по отношению к отдельным национальностям, заподозренным в природной неразвитости чувства долга. В первых рядах сдающихся, по мнению командования, были внутренние враги — евреи и немцы-колонисты, которые, якобы, охотно шли на сотрудничество с врагом, обучали его обращению с русским оружием и занимали административные посты в комендатурах лагерей. Потенциальными предателями, готовыми перейти линию фронта и выдать военные секреты противнику, были признаны поляки западных районов, оккупированных немецкой армией. В качестве предупредительной меры рассматривалась возможность перевода нижних чинов этой национальности в глубокий тыл и привлечения их к принудительным работам. Однако сами представители ГУ ГШ осознавали, что этот акт может быть расценен как несправедливость по отношению к призывникам из других губерний. Новым вариантом решения проблемы, по предложению командующего фронта Н.В. Рузского, стала бы отправка поляков на Кавказский фронт, что было признано невозможным во избежание переполнения Кавказа «инородцами»[81].

Очень часто стереотипность восприятия действительности мешала военному командованию предпринять реальные шаги по предотвращению попадания в плен отдельных категорий солдат. Так, в ноябре 1915 г. М.Д. Бонч-Бруевич отверг предложение МККК объявлять перерывы в боевых действиях для сбора раненых и захоронения погибших, обосновав свою позицию тем, что это приведет к снижению враждебности по отношению к противнику. Резолюция гласила, что «убирать поле боя должны те, за кем оно осталось»[82]. Тем самым тяжелораненные солдаты и офицеры были обречены командованием на смерть или попадание в руки противника, что в ситуации высокой эпидемической заболеваемости в лагерях было равнозначно гибели.

Примечательной была позиция самого императора по отношению к проблеме пленных. По свидетельству военного министра А. Поливанова, царь одобрил идею о высылке после войны добровольно сдавшихся в Сибирь и раздаче их наделов безземельным солдатам, честно исполнившим свой долг. Для осуждения дезертирства предполагалось использовать авторитет Государственной думы. Подобные меры должны были способствовать приходу на фронт «не заранее готовых сдаться элементов, а людей долга»[83].

15 апреля 1915 г. Совет министров принял положение о лишении казенного продовольственного пособия семей нижних чинов, сдавшихся в плен неприятелю без употребления оружия. Ответственность за реализацию этих мероприятий была возложена на военные ведомства, губернаторов, уездных и городских попечителей[84]. Помимо исключения означенных семей из раздаточных ведомостей, командиры частей и местные власти были обязаны как можно шире оповещать сослуживцев виновного и гражданское население[85]. В случае, если выяснялись новые обстоятельства, указывающие на ошибочность первоначальных выводов, право семейства на получение пособия подлежало восстановлению.

Стигма потенциальных предателей, распространенная во внутриармейской дискуссии на большинство пленных, создавала значительные препятствия для реализации ими гражданских прав. Многие чиновники предлагали время плена вносить в послужной список как бытность вне службы; гражданским семьям, а также престарелым родителям пленных, которые не могли документально подтвердить факт иждивенчества, отказывалось в получении пособия[86]. Пенсионным отделом ГШ вопрос о выдаче жалования за время нахождения в плену также решался без учета действительной ситуации, когда военнопленные практически во всех странах насильно привлекались к работам, имеющим прямое или косвенное отношение к военным действиям (например, рытье окопов, строительство дорог в оккупированных областях, изготовление снарядов и т. п.). В России не были внесены поправки в соответствующие нормативные документы, поэтому большая часть военнопленных, задействованных в немецкой системе принудительного труда, заочно лишалась права на получение жалования. Та же небольшая группа, которая не привлекалась к военному производству, могла пользоваться государственным обеспечением. Несмотря на опасения гражданских чиновников, что подобное следование букве закона может разразиться беспорядками после войны, и предложение выдать жалование всем для «сохранения спокойствия в стране», командование настаивало на расширении списка и исключении из получения пособия не только всех работавших на военных предприятиях, но и добровольно сдавшихся, а также уличенных в плену в «деяниях, приносящих вред