«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная

О. С. Нагорная

Другой военный опыт»:

российские военнопленные Первой мировой войны в Германии

(1914–1922)

Введение

В годы Первой мировой войны военный плен впервые превратился в массовое переживание: из 60 млн комбатантов, участвовавших в военных действиях, более 8 млн оказались за колючей проволокой. Полтора миллиона из них составили солдаты и офицеры русской армии, проведшие в германских лагерях военнопленных от нескольких месяцев до восьми лет. Отличительными чертами их опыта плена стали отсутствие поддержки со стороны собственного правительства, организованное дисциплинирование и произвольное насилие со стороны лагерного персонала, принудительный труд на немецких предприятиях, интенсивные контакты с пленными союзниками и мирными жителями, революционная и национально-сепаратистская агитация со стороны немецких ведомств и эмигрантских организаций.

После окончания военных действий военнопленные из бывшей Российской империи превратились в козырную карту в игре противоборствующих сторон (большевиков, контрреволюционных правительств, Германии и стран-участниц Антанты), стремившихся использовать их для достижения собственных целей в военных действиях на территории Центральной и Восточной Европы. Борьба интересов, транспортный коллапс и советско-польская война затянули репатриацию вплоть до 1922 года. В отличие от советских военнопленных Второй мировой войны, попавших после репатриации в сталинские лагеря, пленные Первой мировой воспринимались большевиками как потенциальная опора новой власти и фактор советизации крестьянской среды. Благодаря этому, они получили возможность, по крайней мере, в первые годы после возвращения, активно переосмысливать свои переживания в рамках общественной дискуссии о войне и революции. Одновременно бывшие пленные оказались единственной социальной группой, имевшей опыт длительного проживания в буржуазном обществе и возможность сравнения его с реалиями диктатуры пролетариата[1]. Поэтому за фасадом официальной пропаганды пребывание в заграничных лагерях превратилось в глазах власти в негативный социальный капитал, который сыграл свою роль в судьбе бывших пленных в эпоху террора.

В последние годы история военного плена на Восточном фронте Первой мировой войны привлекает к себе пристальное внимание исследователей. Существующие на сегодняшний день работы подчеркивают многомерность данной темы: массы вражеских солдат в плену и собственных подданных в лагерях противника приобрели для государств-участников весомое военное, экономическое и дипломатическое значение. Обращение к проблематике военного плена позволяет углубить представления о процессах тотализации военных действий, развитии системы международного права, а также об особенностях приспособления воюющих обществ к первой индустриальной войне. При этом наименее изученной остается специфика российского институционального опыта: дискурс военного плена, миграционная и социальная политика сменявших друг друга политических режимов, степень общественной активности и государственного контроля. Еще более маргинальное положение в современной историографии занимает намеченная военной антропологией перспектива «маленького человека»: в большинстве исследований пленные представляются лишь статистической единицей, объектом или безропотной жертвой государственных мероприятий.

Данная работа является попыткой представить лагерное сообщество в качестве действующих исторических субъектов, для которых многолетнее пребывание за колючей проволокой стало своеобразным процессом обучения. Этот процесс понимается здесь в широком смысле как целостность восприятия, переработки и инструментализации нового опыта[2]. В течение всего времени заключения представители принудительно созданной группы не просто пассивно принимали, но активно перерабатывали действительность через конструирование иерархических структур, поведенческих норм и образцов толкования. Изучение этих процессов даст возможность выявить механизмы приспособления индивида и сообщества к условиям военного плена первой современной войны и конфликту с чужой культурной средой. Это приблизит к ответу на вопрос, в какой степени война становится для человека «фактором эмансипации, обособляющим его от государственной машины и расширяющим пространство личного действия»[3]. Кроме того, исследование актуализации индивидуальных и групповых переживаний после возвращения на родину и стратегий обращения с ними властных институтов в Советской России позволит включить тему плена в дискуссию последних лет о степени усвоения и использования большевистским правительством опыта официально «забытой» войны[4]. Представляется также, что изучение субъективного и институционального опыта будет способствовать дифференциации устойчивых представлений о военном плене Первой мировой войны в целом и выявлению его принципиальных отличий от других военных конфликтов.

ИЗУЧЕННОСТЬ ТЕМЫ

Несмотря на второстепенное положение темы плена в историографии, изучение отдельных аспектов этого феномена на Восточном фронте Великой войны имеет достаточно плодотворную историю. Наличие подробных историографических обзоров[5] позволяет автору ограничиться описанием актуального состояния дискуссии и сохранившихся до сих пор исследовательских лакун.

В ходе войны стремление укрепить моральный дух собственного населения и повлиять на мнение нейтральных стран, измерявших цивилизованность воюющего государства по уровню смертности в лагерях военнопленных, обусловило желание всех сторон занизить или скрыть численность сдавшихся в плен собственных солдат, а также заболевших и умерших военнопленных противника[6]. Несовершенство системы учета российских дореволюционных и советских органов и, как результат, значительная разница в статистических данных о численности попавших в плен и уровне смертности в лагерях породили оживленную дискуссию в отечественной историографии[7]. Гибель же центральных немецких архивов в пожаре 1945 г. превратила неполные данные немецкой военной статистики и межвоенной публицистики о количестве совершенных пленными самоубийств, преступлений, побегов и т. п. в единственный ориентир для исследователя[8].

В период мирового конфликта содержание военнопленных оказалось одним из узловых моментов международных отношений, деятельности благотворительных организаций, а также важным аргументом в дискуссии о виновниках развязывания войны. Устойчивый интерес исследователей к дипломатической истории Великой войны и межвоенного периода обусловил пристальное внимание к вопросам соблюдения международного права, использованию темы плена в целях военной пропаганды и, наконец, к усилиям обществ Красного Креста в деле материальной и духовной поддержки пленных[9].

Сразу же после окончания войны началось осмысление медицинского опыта, приобретенного на полях сражений, в тыловых госпиталях и за колючей проволокой. Помимо санитарных условий в лагерях и уроков борьбы с эпидемиями[10], изучались психологическое состояние пленных (так называемая «болезнь колючей проволоки»)[11] и возможные последствия длительного пребывания в изолированном мужском сообществе[12]. Некоторые аспекты данной темы до сих пор привлекают внимание исследователей[13]. Однако для данных работ часто характерна излишняя генерализация выводов, сделанных на материале Второй мировой войны, и отсутствие учета специфики военного плена Первой мировой.

Стремление большевиков использовать демографический и профессиональный потенциал находящихся в лагерях Центральных держав военнопленных царской армии привело к целенаправленному изучению документооборота предшествующих режимов в рамках Комиссии по исследованию опыта мировой войны. Итогом ее работы стала монография Н.М. Жданова[14], опубликованная задолго до того, как в истории плена Первой мировой войны была поставлена финальная точка, ставшая на длительное время единственным обобщающим описанием истории российских