Когда погаснет лампада - Цви Прейгерзон

Они возвращаются в горницу. Таня по-прежнему вышивает. В углу поблескивает лакированная крышка пианино. Девушки немного болтают о том о сем, и это успокаивает Лиду. Распрощавшись с Иванчуками, она отправляется назад. Серый пасмурный день. Холодный ветер сушит следы дождя. Вот и вельбовский лес.

— Лида!

Сейчас, с возродившейся надеждой на избавление, хриплый голос Сидоренко звучит особенно отвратительно. Насильник выходит из-за сосны на дорогу. Как видно, он ждал там ее возвращения.

— Птичка моя! Откуда ты идешь?

Он приближается к девушке и толкает ее в направлении кустов. Сегодня Сидоренко пьян больше обычного. Мутные глаза, размякшие губы, острый запах перегара. Лиду тошнит от одного его вида. Она отталкивает мерзавца, старается высвободиться, убежать. Напрасные усилия. Сидоренко продолжает толкать ее в кусты, что-то бормоча и брызгая слюной.

Он сбрасывает телогрейку, расстилает ее на земле, садится сам и тянет к себе Лиду. Девушку охватывает безграничное отвращение и ненависть. Собрав все силы, она вонзает ногти в горло Сидоренко.

Но сопротивление заранее обречено на неудачу. Тяжелый мужчина без труда подминает под себя слабую русскую-еврейку. Какое-то время он отдыхает от усилий, дыша Лиде в лицо зловонным перегаром, а затем насилует ее. Кровь сочится из свежих царапин. Дрожа от ненависти, Лида снова вонзает ногти в шею мерзавца. На этот раз она попадает в чувствительное место, и Сидоренко взвивается от боли.

— Морда жидовская! — хрипит он. — Проклятая жидовка!

Глаза его налиты кровью и яростью, грязные руки смыкаются на тонкой Лидиной шее.

Час спустя по дороге из Гадяча проходит Таня Иванчук. Отец послал ее с поручением к своему коллеге Митрофану Петровичу Гавриленко. Роман Назарович просит со всеми предосторожностями и по возможности тайно перевезти в Гадяч семью Эйдельман.

Второй час пополудни. В лесу стынет тишина. Где-то, прижимая руку к сочащимся кровью царапинам, тяжело шагает Тихон Сидоренко. Между кустами распростерто мертвое тело Лиды. Остекленевшие глаза смотрят в небо.

Испуганно кричит осенняя птица, и крик ее — как стон, как жалоба на то, что творится под солнцем.

После того как Хаим-Яков не вернулся домой и все усилия Песи прояснить его судьбу ни к чему не привели, настало время утешений. Говорили разное. Как всегда, наиболее благоприятная версия пришла со стороны Хаи-Сары Берман. Она утверждала, что мужчин распределили по отдаленным деревням в качестве переводчиков с украинского ввиду большой близости между немецким и идишем. А что касается Хаима-Якова, так того и вовсе мобилизовали как винодела: всем ведь известно, что нет в округе лучшего специалиста по плодово-ягодным винам.

Так говорит Хая-Сара. Нельзя сказать, что она очень нравится автору, но и он признает удивительное умение этой пузатой женщины выстраивать воздушные замки и тем самым дарить людям утешение в трудные минуты.

Двенадцать евреев, ушедших на очистку территории паровой мельницы, не вернулись домой. Кто-то сказал, что их расстреляли. Песя волнуется, тревога морщит ее озабоченное лицо. Фрейда Львовна и ее дочь Рая Розенкранц беспокоятся за Нахмана Моисеевича. Не обошла беда и дом бывшего возчика Мордехая. После того как высекли его в кабинете бургомистра Карпенко, утратил Мордехай уверенность в жизни. Ведь что отличало этого еврея от других? Прежде всего — острый, все подмечающий взгляд.

Был он простым человеком, любил пропустить стаканчик, потрепать языком и выкурить трубку, а то и просто махорочную самокрутку. Понимающими глазами взирал он на этот непростой мир. И вот избили старика смертным боем. Много ли надо восьмидесятилетнему еврею? Принято думать, что чем старее еврей, тем ближе он к тому, чтобы стать Мафусаилом[55]. Но вот приходит в мир болезнь, и выясняется, что первые ее жертвы — как раз те древние старцы, чьи корни, казалось бы, крепче всего держатся за землю.

После того как забрали у Мордехая его друзей-лошадей, его телегу и его заработок, а взамен влепили удары плетью, понял старик, что не стоит жизнь ломаного гроша — по крайней мере, на этой земле. Все свои годы он имел дело с еврейскими домохозяйками, глупыми коровами, чью душу понимал досконально, и умел рассказать о них кучу историй от мясницкого прилавка до кузова телеги. Понимал он и настоящих коров, и лошадей, и других животных. Немало скота было зарезано на его глазах, так что Мордехай хорошо знал, где проходит грань между жизнью и смертью, умел читать в грустных и теплых коровьих глазах, полных смиренного и невыразимого чувства, — ведь с каждым зарезанным животным исчезает часть тайного сокровища жизни. С последним спазмом агонии подходил мясник Мордехай к теплому еще телу и приступал к работе: сдирал кожу, разделывал тушу, развешивал парное мясо на мясницких крюках, продавал хозяйкам. Кончено! Еще вчера ходило животное по земле, а уже сегодня исчезло в желудках мужчин и женщин города Гадяча. Таков заведенный порядок, и не Мордехаю менять его.

Но с чего это вдруг стал он размышлять о мировом порядке? Куда подевались его веселость, его неизменный оптимизм и жизненная сила? Бася ходит по комнатам и вздыхает. Она тоже не очень молода: семьдесят с лишним. Не такое это простое дело — быть женой Мордехая, а ведь Бася уже полвека тянет нелегкую эту колесницу. Тянет, во всем слушается мужа.

— Бася! — зовет Мордехай слабым голосом.

Жена подходит.

— Бася, — говорит он. — Когда уйду я отсюда, не жалей ни о чем и не падай духом. Прости меня за то, что иногда повышал на тебя голос. Что поделаешь: любовь всегда тиха, зато ссора любит кричать… Басечка…

Медленно выговаривает слова Мордехай. Бася кивает, пытаясь припомнить: а слышала ли она когда-нибудь от мужа хоть полсловечка о любви? Слезы ползут по ее морщинистому лицу.

— Басечка! — продолжает старик. — Все эти годы была ты мне верной женой. О чем же теперь плакать? Человек стареет и слабеет, наступает время уходить в лучший мир. Карпенко всего лишь немного приблизил мой час…

Бася берет со стола кружку сладкого киселя и подает мужу — она хорошо знает, как любит Мордехай этот кисель.

— Глотни хоть немножко, Мордехай!

Голос ее мягок, полон тепла и любви. Но муж отрицательно мотает головой, отводит ее руку. Ему важно успеть, важно договорить.

— Бася! Когда я уйду, ты должна похоронить меня, как это заведено в народе Израиля. Сходи к Спиридонычу и скажи ему так: «Сергей Спиридонович! Мой муж Мордехай умер и перед смертью просил, чтобы ты отвез его на еврейское кладбище, чтобы схоронить по еврейскому обычаю»…

Так говорит Мордехай перед тем, как умолкнуть навсегда. Спиридоныч — второй возчик в Гадяче, вечный соперник и конкурент Мордехая. Бася плачет у постели мужа. Он перестает дышать еще через час-другой. Кончилась жизнь возчика Мордехая, никогда больше не услышим мы его неторопливый рассказ, не увидим, как сидит он на козлах телеги, влекомой задумчивым мерином Павликом по дороге из Гадяча в Вельбовку. Бася запирает дом и отправляется к Спиридонычу. Она всегда и во всем привыкла слушаться мужа, даже покойного.