Аромат изгнания - Ондин Хайят

свой последний вздох. Ночь накрывала все, и аромат цветов пьянил меня.

Я закрывала глаза и видела наш сад в Мараше, тоже полный бесконечных запахов.

– А торговка ботаргой[9] любила меня и всегда давала пару кусочков…

Он терялся в извилистых улочках своих воспоминаний. Вода его рек поднималась, без устали орошая выжженные берега.

– Вы становитесь почти моей родственницей.

– Предпочитаю быть вашей родственной душой.

– Что ж, договорились! Назначаю вас!

Рим запрещала ему есть сладости, потому что у него была больная печень, но он умолял меня принести ему печенье маамуль и молочный крем.

– Ставки сделаны, Луиза. Полно, не глупите!

В конце концов я уступила. Каждый раз я приносила старику запрещенные лакомства, доставлявшие ему такое удовольствие. Он подносил сладости ко рту с тем же изяществом, что и дедушка, не спеша, и давал им таять на языке, прежде чем проглотить, блестя глазами. Наевшись, он улыбался мне благодарной улыбкой. Рим ничего не знала об этих пиршествах, уж я постаралась. Мы все прятали, когда она входила в комнату, чтобы подать нам кофе. Но стоило ей закрыть дверь, как лавина сладостей выныривала из тени, целый мир фисташек, пирожных кадаифи и сахарной глазури. Соломон макал все в кофе. Кусочки печенья падали в чашку, плавали на поверхности и медленно таяли.

Каждый раз, когда я входила в комнату, он задавал один и тот же вопрос:

– Какой я сегодня желтый? Светло-желтый или темно-желтый? Золотистый или лимонный?

– Вы желтый как солнце, Соломон.

Однажды утром я получила письмо от Муны, и мне пришлось сесть, чтобы дочитать его, такую боль оно мне причинило.

Дорогая Луиза,

Я не знаю, говорила ли тебе Луна о своих планах, но, кажется, ей трудно живется в Бейруте. Наверно, слишком много воспоминаний. Она попросилась приехать к нам сюда, в Египет, чтобы окончить школу и жить с нами. Я пишу тебе об этом так запросто, потому что думаю, что это хорошая идея, ей надо развеяться. Смерть Жоржа и Амбры стала для нее тяжелым ударом, как и для всех нас. Наверно, пора ей сменить обстановку. Скажи мне, что ты об этом думаешь. Мы всегда любили тебя и считали своей дочерью, но ты не подпустила нас к себе. Я знаю, что жизнь тебя не щадила, и хочу тебе сказать, что мы с Самиром всегда готовы тебе помочь. Так же как и Селена, Камиль и даже негодник Зияд. Как мы с ним намучились, если бы ты знала! Луиза, я знаю, что все это наверняка тебя огорчит, но мы хотим только добра Луне.

Крепко тебя целуем.

Муна

Итак, Луна решила уехать и даже не потрудилась меня предупредить…

Я не знала, стоит ли в этот день идти к Соломону, но все же решила пойти, боясь снова кануть в зияющие бездны. К его дому я шла медленно. Ноги казались такими тяжелыми, словно асфальт засасывал меня. Я вспомнила, как ходила по Бейруту с Амброй, вспомнила наши танцевальные прогулки по залитым солнцем тротуарам. Как мне тебя не хватает, Амбра, еще и сегодня, после пяти лет без тебя! Пять лет, которых я не помню, пять долгих лет без твоего звонкого смеха…

Я вошла в комнату Соломона, силясь скрыть грусть, сжимавшую мне сердце. Но он видел меня насквозь.

– Поэтесса сегодня печальна.

Это был не вопрос, а утверждение, ответа не требовалось.

– Моя дочь уезжает.

– «Ваши дети – не ваши дети. Они – плод желания жизни самого по себе». Вам знакомы эти слова Халиля Джебрана? Раскройте ладони и дайте воде утечь. Бегайте, ешьте сладости, говорите с жалким старикашкой вроде меня и смейтесь, потому что вы живы, барышня.

– На что мне эта жизнь, такая душная?

– Составить компанию больному старику для начала!

– Соломон, вы никогда не бываете серьезным?

– Ни за что на свете! Вы разве не понимаете, что убегать от грусти надо со смехом? Только тогда она устанет вас догонять и найдет себе другую жертву.

– Я смеялась, но она вернулась.

– Может быть, вы недостаточно смеялись?

– Может быть, у меня больше нет никаких причин для смеха.

– Вот именно. Когда ничего не смешно, тогда и надо смеяться.

– Над чем же?

– Над своим горем, над своим невежеством, над своим бессилием и над своей глупостью.

– Действительно много причин для смеха.

– Ха, вот видите?

И его заразительный раскатистый смех зазвучал в комнате, совладав с моим смятением.

Накануне отъезда в Египет Луна собрала чемоданы. То, что не взяла с собой, она уничтожила. В ее комнате не осталось ничего. Никакой памяти о ней, ни детских рисунков, ни одежды. Казалось, там никто не жил веками. Не стой она передо мной, я бы подумала, что и она была всего лишь миражом. Я поняла, что больше всего на свете она хочет уничтожить свою память, и была этим глубоко удручена. Я приготовила ужин. Мы молча поели, сидя напротив друг друга. Впервые за пять лет мы делили трапезу. Мне так хотелось с ней поговорить, сказать ей все, что я не сумела сказать за шестнадцать лет, но всякий раз, открывая рот, я натыкалась, как на преграду, на ее взгляд. Она закончила ужин и закрылась в своей опустевшей комнате. Мне надо было бежать за ней, обнять, пусть она и оттолкнет меня, сказать, что я люблю ее, но вместо этого я неподвижно стояла в гостиной, слушая, как утекает время, с каждой секундой удалявшее меня от дочери.

Ты хотела, чтобы я любила тебя, но я не могла. А теперь я бы рада тебя любить, но ты больше не хочешь моей любви.

Ночь повергла меня в жестокую тревогу. Такая жуткая пустота возопила во мне, что даже комната Амбры не могла меня успокоить.

Я не сомкнула глаз до рассвета и вышла на террасу посмотреть, как потягивается в небе солнце. Мне вспомнилась Луна, на этой самой террасе много лет назад, отчаянно пытающаяся привлечь мое внимание. Вспомнилось, как она делала свои первые шаги и с мольбой тянула ко мне ручонки. Моя луна была полной тогда, а теперь от нее осталось только четвертушка. Все остальное съедено моим равнодушием.

Как я жалею, Луна! Как я жалею!

Я умылась и оделась. Луна вышла из своей комнаты через час и молча позавтракала. Настал час отъезда. Она заглянула в комнату Амбры, обошла всю квартиру и остановилась в коридоре. Я положила руку на ее локоть, но она грубо отстранилась. Я молча помогла ей вынести чемоданы.