Аромат изгнания - Ондин Хайят

Заказанная машина, которая должна была отвезти ее в Египет, уже приехала. Шофер погрузил чемоданы в багажник. Я протянула к ней руки.

– Луна…

Она повернулась ко мне. Ни один мускул не дрогнул на ее лице.

– До свидания, Луиза.

Она села в машину и захлопнула дверцу. Автомобиль тронулся и заскользил по асфальту. Я побежала следом, но она не оглянулась. Мало-помалу она скрылась из вида, и я поняла, что не увижу ее целую вечность.

Из лавки вышел Валид и увидел меня, одну на улице, раздавленную тяжким бременем. Он помахал мне рукой. Потом в лавку вошел покупатель, и улица наполнилась людьми.

Жизнь продолжается…

Я поднялась в квартиру, чтобы убрать последние следы присутствия Луны. Потом спустилась и села за стол, неся печаль на вытянутых руках. Я писала десятки и десятки писем.

Это были дни на автомате, дни, когда надо жить, хоть это и ни к чему.

Нахель продолжал приходить ко мне, хотя матери теперь писал сам. Его молчаливое присутствие помогло мне выдержать отъезд Луны.

Через некоторое время после ее отъезда я получила письмо от Муны.

Дорогая Луиза,

Луна добралась благополучно, хоть и с опозданием. Мы позаботимся о ней, и ей здесь понравится, обещаю тебе. Ты можешь приехать к нам когда захочешь…

Вечерами мне было невыносимо возвращаться в квартиру, пустую как никогда. В первые дни я не могла привыкнуть видеть комнату Луны опустевшей, бездушной. Пустая комната, без следов, без воспоминаний, без прошлого.

«Я хочу ластик, который стирает память…»

Соломон очень поддержал меня в этот период. Я приходила к нему с сердцем, переполненным грустью, и ловила на себе его лукавый взгляд.

– Ну что, хорошие сегодня новости, поэтесса?

– Ужасные.

– А что может быть хуже ужасного?

– Отвратительные.

– Значит, все в порядке!

И я заливалась смехом…

Когда через несколько недель он испустил последний вздох, я даже не горевала – так хорошо нам было вдвоем все эти дни. Я не хотела идти на похороны, потому что я-то знала, что он не умер и еще ест сладости, вдыхая аромат жасмина, где-то в небесах. Стоило мне поднять голову, казалось, что и мне достаются крошки от его пиров. Я так и видела его, лежащего в постели: «Значит, жизнь вас выкрасила? – Точно. И я ничего не имею против. Пусть берет цветные карандаши, какие хочет. Я не буду возражать».

Я тоже была пейзажем, обработанным жизнью, белым, розовым, голубым и внезапно черным, изборожденным. Да, пусть она берет все цветные карандаши, какие хочет.

Нахель ждал меня за моим столом. Мы купили маамуль. Я раскрошила печенье в листок бумаги, на котором написала стихотворение для Соломона, и сложила его в виде птицы. Потом повела Нахеля к морю. Птица-лакомка поплыла по волнам. Немного сладости в рай…

Соломон на утесе жизни, позови забытые воспоминания. Беспечная улочка в Тунисе, долгие дни…

Соломон на утесе жизни, мы льем мед в твое сердце, звезды оденутся в траур по твоему изгнанию и будут светить в вечера ветров…

Соломон, выбери сон, чтобы грезить, и дорогу к иному горизонту.

Жизнь пошла своим чередом, петляя между моими камнями и сорной травой. Я писала Луне каждую неделю, хоть и была уверена, что она рвет мои письма, даже не потрудившись их прочесть. «Дорогая Луна, все здесь спрашивают меня о тебе и просят тебя поцеловать. Стоит лето, тяжелое от зноя, и нам иногда трудно дышать. Я караулю рассвет на террасе и пытаюсь представить себе, как ты живешь…»

Конечно, она никогда не отвечала. Каждый месяц я получала письмо от Муны, она объясняла, что Луна очень занята, у нее нет ни минутки свободной, чтобы написать мне. «…Луна просит крепко тебя поцеловать… Она очень по тебе скучает…»

Муна понимала все с самого начала, но ничего не говорила.

31

Так прошло еще два года, дорогое мое дитя. Шел 1937-й. Все более густая толпа окружала стол, потому что слава моя разнеслась далеко за пределы улицы, где я жила. Ко мне приезжали люди из всего Ливана, разных вероисповеданий. Дни стали неделями, недели месяцами.

Я – каждый человек, сидящий передо мной.

Иногда я ходила на восточный базар у Пушечной площади, чтобы вдохнуть знакомые запахи: мамину лаванду, дедушкин кожаный бювар, папин табак. Я медленно шла по улочкам. Меня больше не преследовали страхи, потому что все, чего я когда-то боялась, уже произошло. Я носила на шее единственную вещь, которая была мне по-настоящему дорога: деревянное сердечко Жиля. Люди здоровались со мной: для одних я писала, другие были обо мне наслышаны. Выйдя с базара, я шла по улице, где продавали свои вздохи проститутки. Мне особенно нравилась одна из них, Шерин. Она уже трижды приходила ко мне и просила написать письмо для ее десятилетней дочурки Лейлы, которая жила с родителями ее мужа в Алеппо. Они не хотели больше видеть невестку, и ею владела неодолимая печаль. У нее был детский взгляд, словно заблудившийся в теле молодой женщины, и это особенно трогало меня. Лейла, Луна… Сколько девочек росло без матерей…

Моя Лейла,

Все плоды, что я продаю, я продаю для тебя, чтобы скоро мы снова были вместе. Я все время думаю о тебе, моя красавица, и надеюсь, что в веселом кружении дней ты все же вспоминаешь свою мать, которая любит тебя сильнее всех в этом ураганном мире. Я очень скоро приеду за тобой, и мы снова будем жить вдвоем в Бейруте, как раньше…

Я писала все это, чего, я знала, никогда не будет, но слова на бумаге придавали Шерин сил. Она бежала, чтобы быть ближе, еще ближе к своим мечтам, и увлекала меня за собой. Сидя на лестнице в уличной тени, мы разговаривали обо всем и ни о чем, пока балет желаний шел своим чередом под палящим солнцем.

Я все больше привыкала приходить к людям домой, чтобы глубже проникнуть в их жизнь и открыть для себя ее самые тайные уголки. Я любила входить в дома, видеть комнаты, ковры, фотографии. Пейзаж каждой жизни многое мне говорил, открывая о каждом подробности, обогащавшие мои письма. Я стала кем-то вроде врачевателя душ, без устали выискивая нужное слово, чтобы облегчить страдания. Однажды утром я вошла в великолепное жилище. Меня привели к богато одетой женщине, о которой я, однако, сразу поняла, что она несчастлива.

– Я хочу, чтобы вы работали только для меня. Мне надо написать очень