История евреев в Европе от начала их поселения до конца XVIII века. Том 4. Новое время (XVII-XVIII век): переходная эпоха до французской революции 1789 г. - Семен Маркович Дубнов

Иудаизм, по его мнению, устанавливает не догматы веры, а законы поведения; Библия не повелевает верить в бытие Бога или в бессмертие души, ибо эти истины вытекают сами собой из разума и чувства человека и имеют для него силу законов природы. Синайское откровение провозгласило не эти общие законы естественной религии, а специальные законы для израильского народа. «Голос, который слышался с Синая, не говорил: Я вечный, всемогущий Бог твой, который воздаст человеку в будущей жизни по его делам, — а совсем другое: Я — Бог твой, который вывел тебя из земли египетской, из дома рабства». Иудаизм есть не религия откровения, а законодательство, данное путем откровения (geoffenbarte Gesetzgebung), т. е. совокупность обрядовых законов как дисциплина для определенного народа. Тут является вопрос: если такие специальные законы даны одному народу в особой исторической обстановке, то обязательны ли они во все времена и при иной обстановке? Мендельсон отстраняет этот опасный вопрос силой непосредственной эмоции: он не хочет доискиваться мотивов божественной воли, установившей для еврейского народа библейские законы и вытекающие из них дополнения устного учения, ибо если бы они не были направлены ко благу людей, Бог бы их не установил или позже отменил бы актом нового откровения. Таким образом, мендельсоновский иудаизм вращается между двумя абсолютами: велениями общеобязательной естественной религии и велениями национального закона. Отсюда было недалеко до признания дуализма универсальной и национальной религии в иудаизме, но Мендельсону, как и всем рационалистам XVIII века, был чужд исторический аспект, принцип относительности, противный идейному абсолютизму. Так получилось это странное сочетание философской религии с верностью традиции не только библейской, но и талмудической, воспринимаемой без всякой исторической критики.

Это некритическое отношение к традиции объясняется еще чрезвычайной эмоциональностью рационализма Мендельсона: для него разум и совесть были неразлучны, потребность верить означала разумность веры. Нравственный императив, а не теоретический анализ властвовал в его религиозной философии. Всех покоряли его этический пафос, его глубокая гуманность, его постоянная апелляция к взаимной терпимости. Свой «Иерусалим» он кончает призывом к справедливости по отношению к евреям, преследуемым только за то, что они веруют, думают и живут не как другие: «Братья, если вы добиваетесь счастья, не требуйте притворного единообразия там, где многообразие явно входит в план и цели Провидения! Никто из нас не верит и не чувствует совершенно так, как его ближний, так зачем же нам обманывать друг друга лживыми словами?.. Правители земли! Не доверяйте советникам, которые склоняют вас к этому опасному шагу (принудительному единомыслию). Слияние религий (с господствующей церковью) не есть терпимость, а нечто ей противоположное. Проложите по крайней мере потомству путь к той вершине культуры, к той всеобщей человечной терпимости, о которой поныне еще тоскует разум! Кто не нарушает общественного спокойствия и гражданских законов, тому дайте свободу говорить, как он думает, призывать Бога по своим унаследованным от предков обычаям, искать вечного спасения там, где он надеется его найти... Любите правду, любите мир!»

Этот призыв к свободе совести тронул многие сердца. Откликнулись лучшие люди Германии: Кант, Гердер и другие. Кант писал Мендельсону, что видит в его книге «возвещение великой, хотя и медленной реформы» для всех народов. «Иерусалим» явился философским дополнением к поэтическому манифесту гуманизма, к «Натану Мудрому» Лессинга. Преждевременная смерть этого старого друга (1781) потрясла Мендельсона. Немало огорчали его и толки в обществе, что Лессинг незадолго до смерти сделался последователем пантеизма Спинозы, который тогда приравнивался к атеизму. Мендельсон выступил с горячей защитой памяти Лессинга. Кроме того, он счел еще нужным изложить свою систему теизма, как противовес спинозовскому пантеизму. Он собрал все лекции, читанные им в кругу семьи и друзей (между слушателями были и молодые братья Гумбольдт), и издал их отдельной книгой: «Утренние часы, или Чтения о бытии Бога» («Morgenstunden», 1785). Вскоре Мендельсон умер в возрасте 57 лет (4 января 1786). Это был первый германский еврей, достигший высоты европейской мысли XVIII века, творивший новую немецкую литературу вместе с лучшими людьми своей родины и в то же время сохранивший органическую связь со своим народом, который он хотел просвещать и гуманизировать, не жертвуя ни одной йотой традиционного иудаизма. Насколько этот синтез осуществился в жизни, покажет история следующих поколений.

§ 46. Утилитарная и гуманная терпимость: Иосиф II, Лессинг и Дом

В те самые годы, когда Мендельсон и Дом взывали к правителям о терпимости и о даровании евреям гражданских прав, нашелся правитель, который задумал осчастливить евреев своей страны терпимостью особого рода. То был австрийский император Иосиф II, прежний соправитель, а потом преемник Марии-Терезии (1780 — 1790). Представитель просвещенного абсолютизма, Иосиф II был настолько тронут духом времени, чтобы понять устарелость ультракатолического режима Марии-Терезии, но не настолько, чтобы установить режим гуманной терпимости в духе Лессинга или Мендельсона. В связи с предпринятыми им общими реформами (отмена крепостного права, ослабление клерикализма, поощрение торговли и промышленности, полезных искусств и наук), Иосиф II задумал и реформу еврейского быта. В мае 1781 г. на рассмотрение австрийского государственного совета был представлен следующий проект намеченной императором реформы: «чтобы сделать членов еврейской нации более полезными для государства», необходимо распространить среди них просвещение и расширить круг их промыслов; для первой цели нужно устраивать для них «нормальные школы» (общеобразовательные) и допускать их во все христианские школы, а также запретить им пользоваться своим «национальным языком» во всех публичных актах, кроме богослужения; для второй цели нужно допускать евреев к занятию земледелием в качестве «арендаторов, обрабатывающих землю собственными руками, к занятию ремеслом сапожников, портных, плотников, каменщиков, к учреждению фабрик и мануфактур; кроме того, необходимо отменить все «унизительные и удручающие дух принудительные законы, установившие для евреев отличия в одежде и особые внешние знаки».

В высших кругах венской и провинциальной бюрократии планы императора возбудили тревогу. Конечно, никто не мог возражать против принудительного насаждения государственной школы и государственного языка среди евреев, но план расширения их промыслов вызывал сильнейшие возражения. Правительство Нижней Австрии выразило свои опасения, что будет расширена «терпимость» не только в Вене, но и на запретных для евреев территориях Штирии и Каринтии. Моравская «Ландесштелле» сообщила о тревоге многих городских магистратов по поводу предстоящего допущения евреев к ремеслу и свободной торговле в ущерб старым привилегиям христианского бюргерства. Во всех отзывах сквозил страх, не делает ли император первый шаг к гражданской эмансипации евреев. Гофканцелярия доложила об этом императору и получила от него успокоительную «резолюцию», которая была опубликована в октябре 1781 года: заботясь об образовании евреев и улучшении их