Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

Постепенно этот круг естественно объединился с моими друзьями писателями и художниками. Физики органично вливались в стихийное сообщество, существовавшее на Поварской.

Сам Бруно Понтекорво, итальянец по происхождению, изначально работал в Англии, был учеником и соратником Энрико Ферми. Его имя в 1980-е было овеяно легендой, но вдруг он неожиданно исчез из поля зрения британской общественности и через какое-то время оказался в Советском Союзе. Как и многие великие ученые, Бруно был в жизни наивным человеком. И он, и его жена-шведка подпали под влияние коммунистической идеологии и, видимо, сблизились со спецслужбами советской разведки в Англии. Не вызывая подозрений, супруги Понтекорво с детьми поехали в Швецию к родственникам, затем перебрались в Финляндию и уже потом неведомыми путями прибыли в Советский Союз.

О переезде Бруно Понтекорво тогда говорили шепотом, это сейчас, стоит только войти в интернет, можно прочитать о нем следующее:

С годами Бруно начал понимать разницу между идеалистическими ценностями коммунистической утопии и жестокой практикой советской реальности. Можно только догадываться, какие душевные муки он претерпевал, постепенно осознавая ошибочность своего мировоззрения. Но с мечтой о справедливости он не расстался и говорил в последние годы жизни: “Социализм потерпел неудачу, но требование справедливости в мире остается”.

Вспоминается история, имевшая место в Пицунде в Доме творчества писателей, где мы встретились с Бруно и Родам, предварительно договорившись о поездке. В один из вечеров, отмечая какой-то праздник, мы сидели в ресторане вместе с ними и еще одной замечательной супружеской парой – кинорежиссером Сергеем Герасимовым и его женой, киноактрисой-красавицей Тамарой Макаровой. Был дивный южный вечер, играл оркестр, мы пили шампанское и время от времени танцевали.

Бруно был в хорошем настроении, шутил и показывал фокус, требуя, чтобы мы дали ему научное объяснение. Он бросал кусочек шоколада в бокал с шампанским, наблюдал за ним по-научному внимательно и при этом загадочно улыбался. Шоколад тонул, достигал дна, а затем, облепленный пузырьками, поднимался на поверхность, снова тонул и опять поднимался.

Бруно называл это“ эффектом Понтекорво”. Родам смотрела довольно равнодушно, быть может, потому, что видела эксперимент не впервые. С суровым выражением лица она помешивала пучком зелени в своем бокале шампанского, заставляя пузырьки всплывать на поверхность, и с сильным грузинским акцентом говорила:

– Половина Грузии занимается тем, что вгоняет пузырьки в шампанское, а вторая половина тем, что выгоняет их обратно!

Сергей Аполлинариевич пригласил танцевать Беллу, и после того, как они вернулись, Бруно встал и тоже пригласил Беллу. И вдруг она притворно строго ответила:

– С коммунистами не танцую!

Я прекрасно понимал, что это была бравада, игра, кокетство, и вместе с тем видел, что Беллу раздражала наивность Бруно, ей хотелось подтолкнуть его на ироническое, а не на восторженное восприятие нашей отечественной реальности. Но для Бруно это был шок. Он видел, что Белла с ним играет, и в то же время ему было обидно участвовать в такой игре. Тем более, все знали, что Сергей Герасимов тоже был коммунистом, но ему-то это сходило с рук.

Белла ушла танцевать с кем-то другим, а Бруно сидел грустный, растерянный и подавленный. На следующее утро Родам рассказала, что Бруно проплакал всю ночь и не вышел к завтраку.

Бродя по улицам итальянских городов, я часто вспоминал Бруно и радовался тому, что он после долгого пребывания в России все-таки встретился со своей Италией и пожил какое-то время там – у себя на родине. Однажды в Риме я попал на кладбище Testaccio – уникальный заповедный уголок Вечного города. Закрытое, но не заброшенное кладбище хранит память не только об итальянцах, но и о многих замечательных людях, чьи судьбы связаны с Италией, в том числе и о русских, умерших в Риме и здесь похороненных.

И вдруг я наткнулся на мраморную плиту, где были выбиты слова: BRUNO PONTEKORVO 1913–1993. Я был очень взволнован, в то время я еще не знал, что Бруно завещал разделить свой прах между Италией и Россией. Так он и похоронен: в России – в Дубне, и в Италии – в Риме.

После встречи в моей мастерской с Микеланджело Антониони в середине декабря 1976 года у нас оставались считаные дни до отъезда во Францию по приглашению Марины Влади – как раз к католическому Рождеству.

Предстояла долгая процедура заполнения анкет со всеми устрашающе точными деталями собственной биографии. Если у выезжающего имелся в прошлом развод, в характеристике, дававшейся парткомом, указывалось (если характеристика была положительной): “Причина развода парткому известна”. И заключение: “Морально устойчив”.

После всех унижений, через которые следовало пройти выезжающему за границу, – собеседований, получения характеристики и, наконец, разрешения на оформление документов, – предстояло получить советский заграничный паспорт. Его привозили в отдел кадров учреждения, по характеристике которого человек выезжал за границу, накануне отъезда, в 5 вечера. Почему так поздно, оставалось загадкой. Но если его все-таки привозили, то “счастливый” отъезжающий еще должен был успеть получить жалкие деньги, которые выдавали на поездку, в Министерстве финансов на улице Куйбышева до 6 вечера.

В этот раз мы получили паспорта за два дня до отъезда, в возможность чего тогда никто не верил. Но нужна была еще французская виза – мы собирались пробыть в Париже три месяца.

Когда я сказал об этом Володе Высоцкому, он воскликнул: “Борис, ты должен получить двойной въезд во Францию!” И добавил: “Я помогу тебе это сделать. Поедем вместе!” И мы с ним поехали во французское посольство на Якиманку. Сотрудники там прекрасно знали Володю и очень хорошо к нему относились. Он сказал одному из чиновников: “Сделайте, пожалуйста, Мессереру с Ахмадулиной двойной въезд во Францию!” И тот, с хитрецой взглянув на Володю, взял бумаги и удовлетворил его просьбу. “Двойной въезд”, по словам Володи, необходим был для случая, если мы, находясь во Франции, захотим выехать, предположим, в Италию и снова вернуться во Францию. Володя повелительно сказал: “Бери, выехать захочется!”

Мы с Беллой придумали ехать во Францию поездом, чтобы привыкнуть к мысли о Париже и к тому, что мы едем туда как свободные люди. Проводить нас неожиданно вызвалось много друзей и знакомых. На вокзал пришло человек двадцать. Никто не представлял себе, что можно вот так просто сесть в поезд и поехать в Париж.

Объятия, поцелуи. Поезд тронулся. Мы выпили по рюмке коньяка и предались мечтам и воспоминаниям о прошлых коротких поездках в Париж. Я был там в 1962 году всего четыре дня – как турист, с группой художников. Белла ездила с делегацией советских писателей в 1965 году.