Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

Немного позже он спросил меня, почему ему так знакома внешность моей прекрасной спутницы, сидевшей перед ним в шляпе с вуалью. И когда я подсказал ему, что это Белла Ахмадулина, восторгу его не было предела. Надо знать, какой любовью в Грузии было окружено имя Беллы. После этого он старался по возможности подходить к нашему столику прямо в своем белом поварском колпаке, чтобы поприветствовать нас по-грузински и по-русски.

Мы несколько раз бывали в гостях у Тонино, сначала в Сант-Арканджело, а потом в местечке Пенабиле, которое располагалось неподалеку на горе. Крошечный старинный городок, весь из местного камня и также увешанный керамическими досками Тонино, посвященными истории этого места. Пенабиле расположен на уступах гор, террасами спускающийся вниз с разреженным прозрачным горным воздухом, пронизанным перезвоном колокольчиков на шеях коз.

На уступах террас, примыкающих к его дому, Тонино установил свои скульптуры – изумительные “говорящие” камни. Они стали вехами художественной жизни Тонино. Его творчество всегда оставалось совершенно свободным: стихи, фильмы… Он придумывал свои сценарии каким-то таинственным способом, а в итоге представало совершенное художественно осмысленное действо. Кроме того Тонино всегда помогал режиссеру в процессе работы над фильмом. Так он работал и с Андреем Тарковским над фильмом “Ностальгия”.

…Часто бывая в нашей стране, Тонино полюбил Петербург и посвящал ему стихи. Когда, запечатленный Хржановским, Тонино на моторной лодке пролетал под мостами по каналам и Неве, он не уставал восхищаться красотой города, – я был рядом и свидетельствую об этом. В его стихах упоминаются Достоевский, Чехов, Гоголь. Русскую культуру он полюбил чрезвычайно, может быть, благодаря Лоре и старался донести свою любовь до своих друзей-итальянцев.

По инициативе Тонино 15 декабря 1976 года в моей мастерской произошла интересная встреча с Микеланджело Антониони, находившимся тогда в Москве. Он готовился снимать фильм, действие которого должно было разворачиваться на фоне среднеазиатской природы. И режиссер приехал смотреть будущую натуру.

Конечно, местные кинематографисты старались изо всех сил украсить пребывание великого режиссера в их республике. Но результатом этого гостеприимства стало страшное переутомление, желудочное отравление и полная апатия гостя. В Москве Микеланджело сидел, запершись в номере, мысль о застолье повергала его в ужас, не говоря уже о возможных тостах и здравицах в его адрес. Перед Тонино и Лорой стояла сложная задача развлечь своего друга в хорошей компании без сопутствующих славословий и настойчивых уговариваний пригубить рюмку.

Лора позвонила нам и, объяснив ситуацию, предложила организовать встречу с Микеланджело в моей мастерской. Выбор приглашенных был очевиден. Конечно, Володя Высоцкий (Марина тогда находилась в Париже), Юрий Петрович Любимов, Андрей Вознесенский. Володя пришел вместе со своим другом – актером Таганки Иваном Бортником. Еще я позвал архитектора Илью Былинкина и известного фотографа Валерия Плотникова, чтобы он сделал снимки.

Встреча прошла замечательно, тепло, без всякой скованности. Антониони был поражен нашим знанием его фильмов. Разговор вился, конечно, вокруг неудач, связанных с выбором натуры для предстоящего кино. Было много и других факторов, которые мешали реализации замысла.

В начале вечера, когда Валерий Плотников начал фотографировать, Антониони был недоволен этим и стал закрывать лицо рукой. Мы мгновенно поняли и сказали Валерию, что сегодня снимать его не надо. Но в конце застолья Антониони сам попросил сказать Плотникову, что хочет иметь памятный снимок.

Благодаря блестящему переводу Лоры разговор ни на минуту не умолкал. А Микеланджело многократно просил Беллу перестать хлопотать и посидеть рядом с ним. Наше общение протекало просто и искренне, и Антониони, быть может, впервые в этой поездке почувствовал себя легко.

В 2007 году в Москве мне довелось принять участие в оформлении выставки Тонино Гуэрра, размещавшейся сначала в Зале частных коллекций ГМИИ им. А. С. Пушкина, а потом переехавшей в Театр на Таганке к Юрию Петровичу Любимову.

Помню, как накануне выставки Тонино позвонил из Италии и сказал:

– Борис, я везу фанари!

“Что за фанари?” – подумал я, растерявшись, поскольку совершенно этого не ожидал. Оказалось, что это были объемные фонари большой высоты, очень причудливой формы, сделанные из простого ржавого железа. В них Тонино сделал витражные вставки, и все это выглядело несколько абстрактно, но это были настоящие фонари, которые могли служить и бакенами на реке, и где-то в городе стоять на перекрестках.

А его бабочки? Он рисовал удивительных бабочек, причудливых человечков – это иррациональный поток художественного сознания, посвященный столь чистой теме существования человечка в мире, наивного, феллиниевского человечка, живущего в мире, где повсюду летают бабочки… Их перекрещивание, их неожиданные расцветки – все вместе создавало совершенно неповторимый мир.

Тонино прожил большую жизнь. Воевал с фашистами, не раз проявляя мужество, постоянно творил. Его помнят и любят в России. В начале 2015 года в древнем городе Суздале состоялась (стараньями Лоры) замечательная выставка “Андрей Тарковский и Тонино Гуэрра”, а недавно в Москве в Пушкинском музее прошел вечер памяти Тонино…

После публикации в “Литературной газете” стихотворения Бориса Слуцкого “Что-то физики в почете, / Что-то лирики в загоне, / Дело не в сухом расчете, / Дело в мировом законе…”, выхода романа Даниила Гранина “Иду на грозу” и фильма Михаила Ромма “Девять дней одного года” (оба в 1962 году) словосочетание “физики и лирики” приобрело особенное звучание и стало реальностью повседневной жизни. Слово “физик” стало модно и содержало в себе некую тайну. Романтизация мира научного познания оказала влияние и на поэзию, и даже на советский быт, фотография Эйнштейна украшала квартиры наравне с портретом Хемингуэя, а героя пьесы Э. Радзинского “104 страницы про любовь”, физика, звали Электроном Евдокимовым. Мы, в нашей среде писателей и художников, нередко стали пересекаться с представителями науки.

Позднее, когда мы уже соединили свои судьбы с Беллой, в нашу жизнь вошло немало выдающихся ученых. Феномен личности Беллы, ее красота, талант человеческий и поэтический, манящая тайна образа в сочетании с прекрасными стихами и удивительной манерой их чтения притягивали самых неожиданных персонажей, казалось бы, далеких от мира поэзии. С 1978 по 1980 годы постепенно вокруг нас выкристаллизовалась компания людей, сочетавших в себе глубочайшие познания в физике с вечной тягой к поэзии.

В моей памяти осталась сцена приезда Льва Давидовича Ландау в Коктебель – в Дом творчества писателей в 1975 году. Мы с Беллой прожили там в коттедже уже две недели из предполагаемого месячного срока. Вся публика, населявшая писательскую обитель, успела обжиться под крымским солнцем, загореть и привыкнуть к той легкой летней одежде, которую принято носить на курорте. И вдруг мы увидели причудливого человека, явно опоздавшего к началу заезда и прибывшего вне расписания. Это был довольно высокий, худой и немного сутулый господин, кожа которого, казалось, никогда не чувствовала южного солнца. На благородном лице выделялся нос с горбинкой, а бледность и худобу дополняла копна взлохмаченных седых волос. Одет он тоже был странно и достаточно нелепо, если смотреть на него глазами отдыхающего: на нем был светло-серый мятый пиджак и тоже мятые, плохо державшиеся на черном ремне брюки. Расстегнутая, мятая белая рубашка открывала изможденную шею. А болтавшаяся на лацкане звездочка Героя социалистического труда делала его совершенно не похожим на курортника.