Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

На фоне отдыхающих в открытых майках, обнажавших прелести разнеженных тел, возлежавших в тени или загоравших на солнце в темных очках, вид мятущегося господина с большим, старого образца чемоданом в руках, пытавшегося найти кратчайший путь к сестре-хозяйке, вызывал чувство сострадания и любопытства. Вопрос: “Кто такой?” – реял в воздухе. Мгновенно разнеслась весть – Ландау! – легендарная личность, крупнейший ученый нашего времени, лауреат Нобелевской премии.

Уже к ужину причудливый образ великого физика стал как-то ближе, может быть благодаря тому, что он переоделся в клетчатую рубашечку и сменил городские брюки на более легкие парусиновые. В течение нашего короткого пребывания на море я с радостью наблюдал, как его кожа становится более темной, хотя мне ни разу не приходилось видеть, чтобы он загорал.

Медлительный распорядок дня Дома творчества включал посещение столовой в определенные часы, после чего писательская общественность, как правило, отдыхала какое-то время на лавочках, заботливо расставленных на террасе, выходящей к морю. Мы с Беллой тоже не были чужды такой формы отдыха. Буквально на следующий день Лев Давидович подсел к нам после ужина и заговорил, как бы продолжая начатую беседу. В этом не было ничего необычного. В Доме творчества знакомства завязывались легко. Беллу Лев Давидович легко узнал, потому что ее без конца показывали по телевидению. Рядом с нами сидел Игорь Кваша, с которым мы еще в Москве условились поехать в одно время.

Как всегда, мы были готовы к спору. Лев Давидович будто почувствовал наше полемическое настроение и сразу, узнав, что я художник, высказал крамольную мысль, что не видит разницы между оригиналом картины и ее копией, поскольку и оригинал, и копия действуют на него одинаково. Конечно, на нас с Игорем это подействовало, как красная тряпка на быка. И хотя я понимал, что это провокация, все равно со страстью бросился доказывать, что разница между копией и оригиналом огромна. Лев Давидович с очаровательной улыбкой, абсолютно не заводясь, продолжал отстаивать свою точку зрения, конечно при этом, имея целью раззадорить нас и получить удовольствие от системы доказательств.

Рассказывая о себе, Лев Давидович говорил, что он работает в постели и, поскольку занимается теоретической физикой, ему нет надобности вставать. Понятно, что вокруг нашей скамейки толпилось много людей, желавших послушать или поучаствовать в споре. Так наши разговоры переросли в общенародные диспуты, и уже нам с Игорем приходилось спасать Льва Давидовича от массового интереса и издержек популярности.

В эти же дни мое внимание привлек еще один господин из числа отдыхающих – по фамилии Доллежаль. Человек солидный, с так называемой благородной внешностью, но, к моей радости, носивший короткие шорты, да еще с какой-то бахромой по краям, напоминающей стиль хиппи. Это резко отличало его от остальных представителей мужской части, одетых в длинные брюки, несмотря на жару. Для меня форма его одежды была знаком прогресса в ханжески-консервативном обществе того времени. Но оказалось, что из-за этой манеры одеваться он навлек на себя жесткие преследования местной власти. Когда Доллежаль оказался в таком виде в Феодосии, расположенной в нескольких километрах от Коктебеля, значившегося в административном реестре как “Планерское”, его задержал милицейский патруль и препроводил в местное отделение милиции, где был составлен протокол о нарушении гражданином Доллежалем правил поведения в общественных местах.

История эта попала в поле зрения газеты “Крымская правда”, где вскоре появился нравоучительный фельетон, осуждающий поведение гражданина Доллежаля, под названием “Планерское не Монако”. Ревнители общественного правопорядка не удосужились узнать, с кем они познакомились. Господин Доллежаль Николай Антонович оказался выдающимся советским ученым, академиком РАН, крупнейшим энергетиком страны, конструктором ядерных реакторов, дважды Героем социалистического труда, лауреатом трех Сталинских, Ленинской и двух Государственных премий, кавалером шести орденов Ленина и многих других наград. Я помню, как растерянный Николай Антонович показывал нам с Беллой эту газету с фельетоном.

Вскоре эта история получила широкую огласку, и уже главная киевская “Правда” обрушилась на крымский листок за то, что та не распознала, где свой, а где чужой.

В середине 70-х, в январе в Политехническом музее состоялся вечер памяти Михаила Аркадьевича Светлова. Родам, жена Светлова и сестра писателя Чабуа Амирэджиби, не раз и не два звонила Белле, зная, что в Литинституте Михаил Аркадьевич был ее педагогом, приглашала выступить на вечере, рассказать о Светлове и почитать свои стихи.

Сам Светлов Беллой восхищался, прекрасно знал ее ранние стихотворения. Но еще он обладал тонким чувством юмора и подмечал смешные моменты, порой возникавшие в общении с Беллой. Особенно он любил цитировать ее строки из стихотворения “В тот месяц май, в тот месяц мой…” 1959 года.

Светлова трогало то, что так могла сказать девушка двадцати двух лет от роду. Он очень смеялся, читая эти стихи. Сейчас, перечитывая эти строчки, я тоже улыбаюсь наивности неожиданного сравнения.

Вечер памяти Михаила Аркадьевича состоялся, и именно там Родам познакомила нас с Бруно Понтекорво, с которым она состояла в гражданском браке после смерти Светлова.

Родам, высокая статная красавица, происходила из старинного грузинского княжеского рода. Последний год жизни Михаила Аркадьевича прошел при ее самом внимательном участии и заботе о нем. Но сам Светлов с юмором относился к ее опеке и постоянно острил, кивая в сторону жены:

– Зачем мне теперь этот дворец?

Когда не стало Михаила Аркадьевича, Родам бережно хранила его вещи, книги, фотографии, и в их квартире все было посвящено памяти Светлова.

Но жизнь брала свое, и со временем у Родам возникло нежное чувство к Бруно Понтекорво. Крупный ученый-физик, он был изумительным человеком. Родам старалась создать все условия для его работы и отдыха. Кроме того, она очень доброжелательно относилась к друзьям Бруно – академикам Аркадию Мигдалу, Сергею Капице, Виталию Гольданскому и молодому тогда физику Вениамину Березницкому, впоследствии знаменитому ученому, работающему ныне в Италии. Родам находилась в дружеских отношениях и с художниками – Орестом Верейским и Леонидом Сойфертисом. Она принимала их всех у себя дома, желая украсить жизнь Бруно, наполнить ее общением с близкими по духу людьми.

Оригинальная компания, принимавшая участие в застольях – а Родам изумительно готовила блюда грузинской кухни, – постепенно притянула и нас с Беллой. Мы стали встречаться в домах этих ученых, а потом и в моей мастерской.

Наши вечера включали в себя все на свете, в том числе разговоры о политике и состоянии науки. Физики всегда пытались обострить разговор, особенно когда он касался политики. Если же возникала полемика, касающаяся искусства, то ученые всегда придерживались авангардистской точки зрения. Они не могли и не хотели ценить творчество художников, не обладавших крайними взглядами, пусть весьма достойных, органично существующих в искусстве, – физики их просто не замечали. Заканчивались застолья, как правило, тем, что все присутствующие просили Беллу прочитать стихи.