Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

в мире композитора и предстать перед ним! С этой ошеломляющей новостью ворвался в мою мастерскую перевозбуждённый, взъерошенный от волнения Сергей Сигитов. Уже в то время его, как талантливого пианиста и кропотливого исследователя творчества Габриэля Форе, высоко ценили маститые деятели музыкального мира. Руководителем и организатором встреч со Стравинским в Ленинграде был назначен композитор Карен Хачатурян, который, наслушавшись горячего поклонника моих работ Сигитова, пообещал устроить встречу маэстро с молодым художником-нонконформистом и, если удастся, попытаться затащить Стравинского на мою выставку. А на другой день я был приглашён на чашку чая с четой Стравинских в гостиницу “Европейская”.

“Взяв напрокат” у кого-то из питерских знакомых бархатную куртку и французисто обмотав шею шарфом, я отправляюсь в гостиницу. Волнуюсь, входя в исторические двери исторического пристанища не только для простого люда, но и для тех личностей, имена которых заставляют трепетать душу российского человека. В гостинице жили, пили чай, общались между собой Достоевский с Тургеневым, Белинский с Герценом, Прокофьев с Шостаковичем, Горький с Маршаком, Вертинский с Галичем.

Поднявшись на лифте на второй этаж, робко стучу в дверь указанного мне швейцаром номера. Дверь открывается, и я вступаю в нереальный для меня мир, ибо мгновенно передо мной возникает крошечная фигурка в чёрном фраке, выскочившая из фантастических новелл Гофмана. Юркие движения тощей согбенной фигурки восьмидесятилетнего маэстро одновременно забавны и грациозны. И видимо, это прекрасно чувствуя и понимая, Стравинский нарочито подчёркивает это. Полупрыжок, полуменуэт, изысканный жест руки с необычайно тонкой ладонью – это приглашение к столу с чайными приборами, за которым восседает мрачная дама внушительных размеров. “Моя супруга Вера”, – указывает на неё маэстро. Дама слегка кивает и в течение всего чаепития не произносит ни слова. “А вы и есть тот самый художник из тех не согласных с идеями соцреализма? Из тех, кого не жалует официоз? Левак и нонконформист?” – весело верещит гофмановский персонаж, прыгая в кресло у стола. А я, присев на краешек стула, с восторженным интересом разглядываю своего музыкального кумира. Ну да! Передо мной – чистая гофманиана! Удивительной формы череп, прикрытый остатками седых волос, продолговатое лицо, украшенное солиднейшим носом, и небольшие глазки, искрящиеся неудержимой энергией. Взгляд двадцатилетнего юноши, в котором читаются пытливость и смешливость, неожиданно сменяющийся на пристальный и пронзающий тебя насквозь взор человека, познавшего многое…

Большая дама молчит. Я тоже молчу и, отхлёбывая налитый горничной чай, продолжаю пялиться на Стравинского. Он пьёт чай и так же молча с любопытством разглядывает меня. И неожиданно, заговорщицки подмигнув и наклонившись ко мне, тихо произносит: “Ну и как вы здесь, юные бунтари, держитесь? Вместе или бредёте в одиночку? Трудно небось? А? Но любое новое всегда большинству не по душе. Мне в молодости тоже по загривку доставалось. Но надо, несмотря ни на что, идти вперёд. Искать что-то новое, и победа придёт, хотя и не очень скоро”. Вздохнув, я тихо шепчу в ответ: “К трудностям мы привыкли, и идти, как вы советуете, вперёд помогает наше упрямство”. Мэтр подливает мне чаю, внимательно смотрит и, поставив чайник на стол и одобряюще похлопывая меня по плечу, произносит: “Ну и слава богу, голубчик! Значит, вы не одни, а это очень и очень важно. Мы с Пабло и Сержем тоже были не одни и, несмотря на злобные выпады, выстояли и победили!” И через несколько минут молчания задумчиво произносит: “Но вам, наверное, потяжелее, чем было нам… Но вы тоже должны выстоять”. И я прекрасно понимаю, что Стравинский знает и о сегодняшних гонениях и преследованиях свободолюбивой интеллигенции в Советском Союзе, и об арестах и лагерях, и о новом методе борьбы с инакомыслящими и инакотворящими – карательной психиатрической медицине и принудительном лечении в дурдомах.

Расспрашивать Стравинского о чём-либо неудобно, рассказывать о себе и своих работах – нелепо. Да и мэтр больше ни о чём не спрашивает, лишь попивает чай и смотрит на меня. Супруга мэтра не поднимает глаз от своей чашки и по-прежнему не произносит ни слова. Так мы все трое пьём чай и молчим. А я по-прежнему не отрываю глаз от Стравинского, стараясь запомнить все его движения, мимику лица, пальцы рук. И мне всё ещё не верится, что я вот сижу тут и вижу перед собой создателя стольких шедевров, преобразователя музыкального мира – Игоря Фёдоровича Стравинского, который Пикассо называет Пабло, а Дягилева – Сержем.

В искусстве меня всегда прежде всего интересовали, восхищали и вдохновляли личности, свободные и независимые от моды, направлений, течений, общественного мнения и критиков от искусства. В изобразительном искусстве – Пикассо, плевавший на всё упомянутое выше, включая деспотов галерейщиков. Сегодня у него начинался голубой период, который завтра сменялся на розовый, затем он становился неоклассиком, а из неоклассика превращался в кубиста, но главное – во всех своих периодах он оставался самим собой, Пабло Пикассо! А в музыкальном мире – Стравинский, обладающий этими же качествами, свободно меняющий стили и направления. Русский народный фольклор сменял итальянский классицизм, сменившийся на додекафонную технику. За множество разнообразных стилей в своей музыке Стравинский в кругу современников был назван человеком тысячи лиц или человеком тысячи и одного стиля.

Чай допит, и человек с тысячью лиц, хлопнув в ладоши, весело восклицает, обращаясь ко мне: “Через двадцать минут мой концерт в филармонии! Пойдёте с нами?” В дверь стучат и напоминают маэстро, что публика в зале уже ждёт. Стравинский берёт тонкую чёрную тросточку и, слегка опираясь на неё, выходит вместе с супругой и мною в коридор, направляясь к лифту. Неожиданно сунув трость под мышку, бежит впереди всех к открывшимся дверям лифта с криком: “Поехали с орехами, поскакали с пирогами” – и… прыгает в лифт.

И вот я, бережно поддерживая маэстро под локоть, веду его через дорогу к служебным дверям Филармонии. Нас встречает Карен Хачатурян, ведёт в концертный зал и усаживает на боковые кресла, откуда можно видеть и оркестр, и дирижёра, и сидящую в зале публику. Дирижирует оркестром Роберт Крафт, сопровождающий Стравинского в этой поездке. Трудно описать, что я чувствовал в этот волшебный вечер. Головокружительные, немыслимой силы музыкальные откровения Стравинского, блестяще преподнесённые талантливым дирижёром, сидящий рядом творец всех этих чудес, помахивающий тонкими ладонями в особенно нравящихся ему местах. И мне казалось, что всё тело великого мастера раскачивалось, дёргалось, пульсировало в такт музыке. И это особенно выделялось на фоне сидящей большой дамы – Веры Судейкиной-Стравинской, в величественной неподвижности своей напоминающей сфинкса. И был грохот оваций, и вопли восторга, и зал взорвался, когда создатель “Петрушки” и “Жар-птицы” появился на сцене. И были