Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

цветы, много цветов, брошенных к ногам маэстро. И когда маэстро уводили от восторженных поклонников, я протиснулся к нему и поцеловал его руку. Видимо, увозили его на официальный приём, но, уходя, я услышал, как мне вдогонку Стравинский прокричал: “Голубчик! Завтра вечером жду на чай!”

И весь рабочий день в Эрмитаже я, таская по лестницам с такелажниками древние шкафы и буфеты, вернувшиеся из реставрации, только и думаю о вечернем чаепитии.

И был опять сказочный для меня вечер с не по годам вертлявым и юрким маэстро и его неподвижной величественной супругой. И опять я бережно вёл маэстро в филармонию, где после концерта опять аплодисменты мешались с восторженными криками “браво!”. И опять вдогонку мне прокричал маэстро: “Завтра на чай, голубчик! Завтра последний концерт!”

И завтра наступило. Ночь я не спал, писал натюрморт, и в середине ночи меня вдруг посещает дерзкая мысль: “А что, если подарить Стравинскому какой-нибудь из моих холстов? Размеры моих картин небольшие, если понравятся, уместятся в один из чемоданов, стоящих у маэстро в номере”. Я выбираю два небольших холста – Обводный канал с мусорной баркой и он же уже без барки, с другого ракурса, который я написал из чердачного окна. Колорит обеих картин мрачноватый, тёмно-зелёная вода вонючего канала, на одной изображена тёмно-серая баржа. Работы плоскостные, написаны мастихином. Мне казалось, что эти работы у меня получились, но дарить их другу Пикассо и других великих французских художников – конечно, дерзость. А что, если этот гофмановский человечек вознегодует, увидя мою мазню, и, взвившись в воздух, огреет меня своей тросточкой?.. И всё же рано утром перед началом работы в Эрмитаже я вручаю завёрнутые в газеты и перевязанные бечёвкой две своих работы для передачи их Игорю Фёдоровичу Стравинскому. И вместе с ними передаю маленькую записку с просьбой принять их в подарок. И пока я гребу мусор в эрмитажных дворах или перетаскиваю с места на место мраморные скульптуры, в голове постоянно вертится: “А как отнесётся маэстро к моим «каналам»?”

Закончив работу, неожиданно наталкиваюсь на поджидавшего меня у Эрмитажа Сергея Сигитова и, пока мы бредём к моему дому, слушаю его рассказ о сегодняшней дневной встрече Стравинского в Ленинградской консерватории с профессорами и студентами, где он во время беседы сказал, что не думал встретить в Ленинграде интересных художников, но оказалось, что они есть и один из них, с работами которого он познакомился, Михаил Шемякин. Так значит, Стравинский увидел утром мои “каналы” и они ему приглянулись! Я молчу, но сердце моё взволнованно бьётся. “Ну объясни мне, как Стравинский мог увидеть твои работы? – прерывает моё молчание Сигитов. – Ведь Хачатуряну сказало партийное начальство, чтобы он даже и не думал привести Стравинского на выставку левого художника. Иначе ему грозят большие неприятности”. “Да я тайком привёл мэтра в мастерскую и показал кое-что”, – отшучиваюсь я и потом всё-таки признаюсь, что привёз в гостиницу пару своих полотен в подарок. А реакцию на них с радостью узнал только что.

…И вот, взволнованный услышанным, стою перед Стравинским. Но прежде чем усадить меня за чай, гофманский персонаж, изящно опершись на трость, пристально смотрит на меня и после недолгой паузы восклицает: “Голубчик! А вы не знаете, где будут висеть ваши превосходные картины? Я решил их повесить в моём кабинете над рабочим столом между работами Пикассо и Руо! А? Что скажете? Неплохая компания!” Ошеломлённый, я молчу, молчит также и большая дама, и мне становится ясно, что мои “каналы” ей явно не по душе и вряд ли она будет рада тому, что они окажутся в святая святых её мужа. “Дай Бог, чтобы она не выкинула их на помойку…” – думаю я, усаживаясь за чаепитие, которое продолжается совсем недолго, поскольку заметно, что мэтр волнуется перед своим прощальным концертом в его любимом граде Петра Великого и ему не до чая.

Перед выходом в коридор маэстро вместо тонкой изящной тросточки берёт толстенную узловатую трость, напоминающую дубинку. Вскоре я пойму, почему он выбрал её на сегодняшний вечер.

Этот прощальный вечер был необычным. Восьмидесятилетний композитор улетал в Америку, чьим гражданином он являлся и где он жил и творил. Полвека по известным причинам он не мог посетить родной для него город. Когда он снова объявится в нём и произойдёт ли это?.. Он взволнован. Он не следит за стоящим за пультом Крафтом, погружённый в себя, что-то тихо бормочет и изредка судорожно взмахивает руками, не то дирижируя, не то отгоняя кого-то от себя. Миссия Крафта заканчивается под громкие аплодисменты, он раскланивается, через минуту возвращается со Стравинским и деликатно исчезает со сцены. Манием руки маэстро гасит аплодисменты, и в зале воцаряется полная тишина. Стравинский обводит зал глазами, улыбается и говорит: “И вот я снова в Питере, снова на болоте… И меня окружают лягушечки. Милые, чудесные… Ведь все мы лягушечки, верно?” – и весь зал громко кричит ему: “Верно! Верно!” – “Хочу сегодня продирижировать одной из своих вещей, связанных с Россией”. И оркестр начинает “Дубинушку”. А Стравинский начинает дирижировать, вернее, размахивать своей дубинообразной тростью, повернувшись лицом к залу, как это делали дирижёры восемнадцатого века.

“Эй, ухнем!” – неожиданно запел, заорал битком набитый зал филармонии. Гремел оркестр, маэстро, побагровевший от волнения и напряжения, махал в воздухе тростью-дубиной! Зал пел “Дубинушку”. Это был восторг, это был экстаз. Это было чёрт-те что! И это было незабываемо!..

Да, именно она, ставшая после его обработки музыкальным шедевром, приковала к себе внимание композиторов всего мира. После Стравинского музыкальную версию “Дубинушки” создал в Испании Мануэль де Фалья, а в Америке “Эй, ухнем” станет джазовой музыкой благодаря Глену Миллеру. Не “Боже, Царя храни”, не “Союз нерушимый”, а именно “Гимн новой России” – так написал на заглавном листе партитуры Стравинский, а Пикассо украсил этот лист изображением красного флага.

Я думаю, что стены филармонии навсегда запомнили этот несмолкаемый гул аплодисментов и восторженных криков. Маэстро с трудом отбили от чересчур пылких поклонниц и поклонников и увели в гостиницу. И вскоре Стравинский с супругой в сопровождении Хачатуряна и серомордых официальных чинуш идёт к своему вагону, в котором он на следующее утро прибудет в Москву. Я под злобные взгляды чиновников иду рядом с маэстро, ведь он, несмотря на сумасшедшую обстановку в концертном зале, опять прокричал мне: “Голубчик! Вы меня проводите до поезда!” И вот их вагон. Я целую руку маэстро, большая дама кивает мне, каждый из чиновников стремится пожать маэстро на прощание руку, но он быстро поднимается вслед за супругой в вагон и, приоткрыв окно,