Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

должен знать, кто он на самом деле. Что за человек скрывается за этой маской спокойствия? Какова его история? Что привело его сюда?

Странный замкнутый круг, не находите? Уроборос, пожирающий собственный хвост. Разорвать его способна разве что моя любопытно-нахальная натура, которая рано или поздно должна дать о себе знать. И почему бы не сейчас? Ведь я уже упоминал, что тюрьма, этот адский котел, непременно переплавит меня, превратит во что-то иное, доселе неведомое. Возможно, именно эта трансформация поможет мне найти ответы на вопросы

Моя нахальная любопытность, конечно, играла свою роль. Она подталкивала меня, шептала на ухо коварные вопросы, требовала разгадок. Но существовал еще один, весьма существенный, фактор, который осложнял мою задачу. Кристоф работал в другой части шахты, на другом участке. Наши пути пересекались лишь изредка, на коротких перерывах или вечером, в бараке. А поговорить по-настоящему, откровенно, обсудить все без посторонних ушей и глаз, было практически невозможно. Каждый уголок этого проклятого места просматривался охраной, каждое слово могло быть подслушано. Стены имели уши, а воздух казался густым от недоверия и подозрительности.

Единственный шанс представлялся в воскресенье. Воскресенье – наш единственный выходной, день, когда вся эта адская каторга замирала. Шахта молчала, молоты не стучали, вагонетки не скрипели. На короткий миг можно было перевести дух, забыть о каменном мешке, в котором мы существовали, и почувствовать себя… почти людьми. Именно в эту краткую передышку, я надеялся выведать у Кристофа его тайну.

Каждый день в шахте был испытанием на прочность. Дожить до конца рабочего дня – уже победа. Даже я, восемнадцатилетний парень, крепкий и здоровый, привыкший с детства к тяжелому физическому труду, к вечеру валился с ног от усталости. Каждая мышца ныла, лопатки и поясница ломило так, словно по ним проехались вагонеткой. Руки дрожали, ноги подкашивались, а в голове стучала одна-единственная мысль: дожить бы до отбоя.

Что уж говорить о тех, кто никогда прежде не знал такой изнурительной работы? Интеллигенты, студенты, мелкие служащие – они угасали на глазах, превращаясь в бледные тени. Их тела, не привыкшие к таким нагрузкам, быстро сдавались.

Но физическая боль – это еще полбеды. К ней примешивалось грызущее, изматывающее ожидание выходного. Каждая минута тянулась бесконечно, словно десять. Время замедляло свой бег, превращаясь в вязкую, липкую массу. Секунды отсчитывались с болезненной медлительностью, каждая из них – как капля яда, разъедающая душу. Шахта превращалась в гигантские часы, где маятником служила моя собственная жизнь, а каждый удар – удар молота по скале, отголосок которого отдавался тупой болью в висках. Это было хуже любой пытки и физического наказания – бесконечное падение в бездну отчаяния и безнадежности.

Неделя каторжного труда подошла к концу. И вот оно – воскресенье, долгожданный день отдыха. Я проснулся, и, к своему удивлению, не почувствовал привычной ломоты в теле или изматывающей усталости, которая обычно наваливалась к концу недели. Все затмило волнение, нетерпеливое желание поскорее привести свой план в действие. Внутри бурлила энергия, подталкивающая к решительным действиям.

Кристоф уже не спал. Он сидел на скамье, склонившись над письмом от жены, которое получил еще на прошлой неделе. Перечитывал его снова и снова, вглядываясь в каждую строчку, как в родное лицо. А когда думал, что я не вижу, украдкой утыкался лицом